Ноосферные риски систем власти - Владимир Живетин

Мечта властителя повелевать людьми с помощью психо-анализа.

Фрейд страдал тем пороком, от которого призван был избавлять его психоанализ, – подавлением. Он изгонял из сознания свои амбиции завоевателя мира, но в то же время под маской научной школы осуществлял заветную подсознательную мечту – стать мессией, указующим человечеству землю обетованную. Психоанализ был для Фрейда не только научной теорией, но и религией, а он сам – богом-отцом. Как и у всякой религии, у фрейдизма был свой идол, свои догматы и даже свои ритуалы: Фрейд предлагал пациенту лечь на кушетку, а сам садился на стул позади него, так же поступали все его последователи, отказ от «ритуала кушетки» воспринимался психоаналитической ортодоксией как отступничество.

Диктатура разума – итоги учения психоанализа.

Фрейд не верил в возможность войны. И дело не в том, что австрийская пресса до последнего утверждала, что войны не будет. Дело в его учении. Психоанализ – не только научная теория или терапия, это еще и возможность узнать о темных силах души, а познав, обуздать их, подчиняя разуму. Неосознанное было для Фрейда Дьяволом, Злом, мраком, где прячется все демоническое, низменное, проклятое, а разум был Богом, Добром, великой силой, превратившей его в мыслящее существо. Миссия психоанализа – победа Добра над Злом. Это выражено во фрейдовской работе «Я и Оно»: «Развитие Я идет от признания инстинктов к господству над ними, от подчинения – к их затормаживанию… Психоанализ является инструментом для прогрессивного завоевания Оно». Идеальным Фрейд считал «сообщество людей, подчиняющих свою инстинктивную жизнь диктатуре разума». Разве могут люди, покорные «диктатуре разума», развязать войну? Фрейд обменялся открытыми письмами с Эйнштейном. Переписка вышла отдельной книжкой под заголовком «Зачем война?». Основатель психоанализа писал, что готовность людей участвовать в войнах коренится в инстинкте смерти, но этот деструктивный инстинкт непременно будет обуздан разумом и заторможен.

Зигмунд Фрейд и Карл Юнг.

Юнг «провинился» тем, что, во-первых, засомневался в сексуальной этиологии неврозов; во-вторых, излишне увлекся мистикой, которую рационалист Фрейд не принимал (в его кабинете висел лозунг «Работать, не философствуя!»); и, в-третьих, Юнг забыл упомянуть в своих лекциях по истории психоанализа имя отцаоснователя, объяснив это тем, что все и так знают, кто стоял у истоков теории. Фрейд порвал не только деловые, но и личные отношения с «неверным». Он констатировал: «Трудно поддерживать дружбу при таких разногласиях».

1.6.2. Роберт Оппенгеймер и другие

Проблема духовности личности, создающей ноосферные знания, во все времена является важной для всего человечества, ибо здесь закладывается фундамент возможностей личности, т. е. ее ноосферный риск. На тяжкий ноосферный труд человека толкают страсти, представляющие собой многомерный объект и в своих крайностях связанные с достижением власти светской или духовной. Светская власть связана с деньгами, должностями, количеством подчиненных и т. д., духовная власть – с духовным величием и поклонением.

В качестве одного из примеров рассмотрим проект «Манхэттен» – создание атомной бомбы, сброшенной на города Хиросиму и Нагасаки в 1945 году. У истоков этого проекта стоял Роберт Джулиус Оппенгеймер (1904–1967 гг.), американский физик-теоретик, администратор, возглавивший проект в 1942 году. С 1947 года он возглавлял Принстонский институт фундаментальных исследований, а в 1953 году был лишен допуска к секретным работам.

Отметим, что бездуховная наука создается людьми, но, к сожалению, она создается для людей. Мы имеем знания, полученные верующими и атеистами – два антипода в научном творчестве, которые не пересекаются. Одним из примеров создания бездуховной науки является создание и испытание атомной бомбы.

Исток – бомба. После успешного испытания плутониевой бомбы 16 июля 1945 года в Хорнадо-дель-Муэрто, близ города Аламогордо в штате Нью-Мексико, научный руководитель Лос-Аламосской лаборатории Роберт Оппенгеймер процитировал, несколько переиначив, стих из «Бхагавадгиты»: «Теперь я – Смерть, сокрушительница миров!». Следовало бы навсегда запомнить и слова Кеннета Бэйнбриджа – специалиста, ответственного за испытание. Едва прогремел взрыв, он повернулся к Оппенгеймеру и сказал: «Теперь все мы – сукины дети». Позже Оппенгеймер признал, что ничего точнее и выразительнее в тот момент нельзя было сказать.

Нравственность и ученые

Осознание нравственной и политической ответственности пришло позже, да и то не ко всем. Больше других публичному самобичеванию предавался Оппенгеймер: «Физики познали грех. Этого знания не забыть». Но это покаяние пришло позже… Когда же решался вопрос о применении атомной бомбы, он в отличие от некоторых своих коллег не только не возражал, но и настаивал на этом, и лишь спустя несколько месяцев после Хиросимы и Нагасаки заявил президенту Трумэну: «Мне кажется, на наших руках кровь». Трумэн ответил: «Ничего страшного. Все отмоется», а своим помощникам приказал: «Чтоб этого нытика здесь больше не было!». Оппенгеймер мучился угрызениями совести до конца своих дней. Он задавал себе вопрос: отчего этих угрызений почти не было тогда, в то время? И вот какой ответ он предложил в 1954 году: «Когда перед вами захватывающая научная проблема, вы уходите в нее с головой, а вопрос о том, что делать с решением, отлагаете на будущее, на то время, когда это техническое решение будет найдено. Так было и с атомной бомбой…».

Власть и ученый

Хотя Оппенгеймер вернулся к академической карьере спустя месяцы после Хиросимы, его деятельность в качестве главного правительственного советника по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона и председательствовал в Генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного оружия. Именно на такого рода соучастие намекал Швебер, говоря о нравственном превосходстве Ханса Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили охранники. Когда ему звонили, гостей просили покинуть кабинет. Эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, явно льстили Оппенгеймеру. Напротив, участие Бете в правительственных разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от своего лос-аламосского начальника он остался верен исследовательской работе, что и стало для него, по словам Швебера, спасительным «якорем безупречности».

За пределами научного знания.

Позже нравственные размышления Оппенгеймера приняли философское направление: «Явившись на свет из лона науки, где насилие представлено, пожалуй, меньше, чем в любой иной области человеческой деятельности; науки, которая своим торжеством и самим существованием обязана возможности открытого обсуждения и свободного исследования, – атомная бомба предстала перед нами как странный парадокс. Во-первых, потому, что все, с нею связанное, окутано тайной, то есть закрыто от общества; вовторых, потому, что сама она стала беспримерным орудием насилия». Помимо этого он был обеспокоен социальными последствиями излишней веры в достоверность научного знания и безграничность его возможностей: «Вера в то, что все общества есть на деле единое общество, что все истины сводимы к одной, а всякий опыт сопоставим и непротиворечиво увязывается с другим; наконец, что полное знание достижимо, – эта вера может предвещать самый плачевный конец». Оппенгеймер предостерегал от веры в суждения ученых о том, что находится за рамками научного знания: «Наука не исчерпывает собою всей деятельности разума, а является только ее частью… Исследования в области физики и в других областях науки (надеюсь, мои коллеги, работающие в этих областях, позволят мне сказать это и от их имени) не поставляют миру правителей-философов. До сих пор эти исследования вообще не давали правителей. Они почти никогда не давали и настоящих философов».

Оправдание перед совестью

Теоретик американского атомного проекта Ханс Бете, в отличие от Оппенгеймера, был в ту пору всего лишь консультантом в Лос-Аламосе. Он мог говорить и говорил то, что подсказывала его совесть: «Водородная бомба уже не оружие, а средство уничтожения целых народов. Ее использование было бы изменой здравому смыслу и самой природе христианской цивилизации»; создание водородной бомбы «было бы ужасной ошибкой». Однако он усердно работал над этим проектом, оправдываясь тем, что, если такое оружие в принципе возможно, значит, Советы его рано или поздно создадут. Следовательно, эту угрозу необходимо предотвратить. Кроме того, одно дело разработка оружия в мирное время, и совсем другое – в военное. Второе, по мысли Бете, дело нравственное, поэтому начало Корейской войны способствовало его душевному равновесию. Но и это не все: приступая к работе над водородной бомбой, он надеялся, что предстоящие технические трудности непреодолимы (суждение несколько наивное, по словам его коллеги по проекту Манхэттен Герберта Йорка). Приводился и такой довод: «Если не я, всегда найдется кто-нибудь другой». В среде ученых, озабоченных моральной стороной дела, бытовало и другое мнение: «Будь я ближе к лос-аламосским делам, я мог бы способствовать разоружению». Годы спустя Бете напишет, что тогда все эти соображения «казались весьма логичными», но теперь он «временами» сомневается: «По сей день меня не покидает чувство, что я поступил неправильно. Но так уж я поступил».