Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
10 мая 1940 года я был крещен в церкви Святого Игнатия Лойолы, расположенной на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена в Нью-Йорке. Говорят, во время таинства крещения я не только кричал, но и сопротивлялся, пытаясь кусать опытного священника-иезуита отца Джозефа своим еще беззубым ртом, из чего тот сделал вывод, что меня ожидает своеобразная судьба и особое призвание. И он, как выясняется, оказался совершенно прав. Когда мне исполнилось пять с половиной лет, наша семья переехала в Калифорнию, в Сакраменто: связано это было с новыми перспективными контрактами отца и возможностями в бизнесе, открывшимися после Второй Мировой войны. Так что, наступление 1946 года мы уже встречали на новом месте, где родилась моя вышеназванная сестра. С ранних лет, сколько себя помню, я занимался музыкой: сначала посещал и брал частные уроки по классу фортепиано, а затем увлекся игрой на струнных инструментах и саксофоне.
Портрет Веры Инбер. Художник Роберт Тальсон
В двенадцать лет уже написал свою первую джазовую композицию, успешно исполненную в Сакраменто на рождественском фестивале 1953 года детских и юношеских ансамблей и джазовых коллективов. Наверное, меня бы ожидала безоблачное эстрадное будущее в Соединенных Штатах, если бы мои родители не решили вернуться в 1955 году на нашу историческую родину в Южную Корею. К тому времени отец разбогател на поставках военной формы в южнокорейскую армию, особенно в период войны на полуострове в 1950–1953 гг. Ему уже не надо было думать о зарабатывании денег для содержания нашего дружного семейства и его потянуло домой – в страну утренней свежести, в которой он с матерью выросли, прежде чем искать своего счастья в Америке. Приготовление к отъезду заняло не больше месяца, когда отец отлаживал логистику своего будущего предприятия уже с центром в Сеуле, и вскоре мы все вместе, преодолев почти двухнедельное плавание через Тихий океан в каюте первого класса, прибыли из Лос-Анджелеса в Инчхон, портовый город-спутник Сеула. Тогда, в свои пятнадцать лет, я еще не понимал, что это событие стало поистине водоразделом моей жизни: океанские воды навсегда разлучили меня с беззаботными летами моего калифорнийского детства и отрочества. Мои еще чересчур юные брат с сестрой нисколько этого не ощутили, но к ним, признаюсь, судьба и промысел Божий отнеслись более мягче, чем ко мне. Будет и второй водораздел моей жизни, когда я приму вечные монашеские обеты, но обо всем по порядку.
Главный офис компании моего отца «Энтони Ким и партнеры» находился в центре портового Инчхона, ну а мы поселились в снятом им для нас особняке с собственным садом в элитном районе Пхёнчхан-дон у подножия горы Бухан, где до 1953 года якобы была конспиративная квартира одного американского генерала – резидента ЦРУ, роскошно оформленная в несколько тяжеловесном викторианском стиле: родители не стали менять обстановку, полагая, что младшие члены семьи должны возрастать и воспитываться в подобном заведомо службистском джентльменском интерьере. Отец выбрал этот дом для своего семейства с той целью, что он располагался неподалеку от недавно основанного Университета Кунмин южнокорейской столицы, на юридический факультет которого я поступил в 1957 году, проучившись на нем, однако, всего полтора года. Я не оставлял музыки и инструментальных аранжировок, теперь уже в популярном жанре рок-н-ролла. Так уже в выпускном классе школы я стал лидером одной из первых корейских рок-групп Шум тростника, названной по нашему одноименному хиту. Взрывной успех нашей группы среди южнокорейской молодежи и непрерывный поток шальных богемных денег вынудили меня уйти со второго курса университета и теперь заниматься только музыкой. К тому же, я уже открыто жил с солисткой нашей группы Чжаен Цой, а потому ушел из семьи, став снимать для нас двоих квартиру подальше от родителей – в столичном районе Сеула, на противоположном берегу реки Ханган, где еще свежи были следы трагического для моего народа японского имперского присутствия. К этому времени относится и начало потребления мной наркотиков, причем здесь все шло по банальной хорошо испытанной схеме: от самых как бы легких и безобидных до наиболее тяжелых. Так, буквально за четыре года я скатился на дно, но… денег всегда хватало: я создал хорошую рок-группу, успешно выступающую и гастролирующую в Южной Корее, Японии и в странах Юго-Восточной Азии. Шум тростника оказался живучим: перед гастролями меня мыли, парили, отпаивали, вкачивали большие дозы абсорбентов и стимуляторов; я держался порой до трех недель, переходя в это время на виски, ром, абсент или более легкий алкоголь, в том числе португальские портвейны, мадеру и прочие десертные вина. Впрочем, финал был заранее предопределен – продержавшись определенное время в более или менее рабочем состоянии и выступив на десятке концертов, я снова впадал в наркотический угар. И так продолжалось из года в год, чему не предвиделось края, учитывая мое пошатнувшееся, но все же еще крепкое здоровье и пока еще устойчивую нервную систему, которой завидовали многие американские деятели шоу-бизнеса, обуреваемые со мной одним недугом.
Вообще, к тому периоду моей жизни полностью применим трактат Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», написанный выдающимся философом в 1871 году и вышедший в лейпцигском издательстве Э. В. Фрича в 1872 году, с той лишь особенностью, что в моем музыкальном сочинительстве преобладало оргиастическое разрушительное дионисийское начало, вызывающее хаос и смятение, отсюда наркотики и крепкий алкоголь, а упорядочивающее аполлоническое начало пребывало в неразвитом состоянии. И все же однажды оно посетило меня, что оказалось, как мне представляется, заключительной стадией моего творческого безумия, к которой, вероятно, и подводили меня судьба и божественное Провидение. Но здесь в моем понимании меня уберегла и поставила на твердую почву некая сильная внешняя рука – в противном случае, я бы умер в одной из обителей умалишенных в Сеуле, подобно Ницше или композитору доктору Фаустусу Томаса
