Пятый доминион - Баркер Клайв

- А теперь не вытирай, - сказал он Эбилаву, когда сорока упорхнула. - Это хорошая примета.

Привлеченный его смехом, из столовой появился Джошуа Годольфин, облеченный в броню своего всегдашнего высокомерия.

- Что за шум?

Эбилав пытался подманить к себе птицу, но его призывы только больше ее растревожили. Издавая хриплое карканье, она в панике летала по холлу.

- Откройте же чертову дверь! - сказал Годольфин. - Выпустите эту проклятую тварь!

- Испортить нам такое развлечение? - сказал Тирвитт.

- Если бы вы заткнули ваши глотки, - сказал Эбилав, - она бы успокоилась и села.

- А зачем ты вообще ее притащил сюда? - осведомился Джошуа.

- Она сидела на крыльце, - ответил Эбилав. - Я думал, у нее сломано крыло.

- На мой взгляд, она в полном порядке, - сказал Годольфин и обратил свое покрасневшее от коньяка лицо к Миляге. - Маэстро, - сказал он, слегка склоняя голову, - боюсь, мы начали обедать без тебя. Присоединяйся. Пусть эти птичьи мозги продолжают свои забавы.

Миляга уже направился в столовую, но в этот момент у него за спиной раздался звук глухого удара. Обернувшись, он увидел, как птица упала на пол у окна, сквозь которое она пыталась вылететь наружу. Эбилав испустил тихий стон; смех Тирвитта прекратился.

- Ну вот, - сказал он. - Ты убил Божью тварь!

- Я не виноват! - сказал Эбилав.

- Хочешь воскресить ее? - пробормотал Джошуа, обращаясь к Миляге тоном заговорщика.

- С переломанными крыльями и шеей? - спросил Миляга. - Это было бы не слишком великодушно.

- Зато забавно, - ответил Годольфин, и лукавые искорки забегали в его припухших глазах.

- Мне так не кажется, - сказал Миляга и увидел, как его отвращение стерло всю веселость с лица Джошуа. Он немного боится меня, - подумал Миляга, - сила, которая скрывается во мне, заставляет его нервничать.

Джошуа двинулся в столовую, и Миляга собрался было за ним последовать, но в этот момент молодой человек - не более восемнадцати лет, с некрасивым, вытянутым лицом и кудрями церковного певчего - перехватил его.

- Маэстро? - сказал он.

В отличие от внешности Джошуа и остальных, эти черты Миляге показались более знакомыми. Возможно, в этом томном взгляде из-под полуприкрытых век, в этом маленьком, почти женском рте было что-то от стиля модерн. По правде говоря, вид у него был не слишком умный, но слова его, когда он говорил, звучали ясно и твердо, несмотря на его нервозность. Он едва осмеливался смотреть на Сартори и, опустив голову, молил Маэстро о снисхождении.

- Я хотел узнать, сэр, не было ли вам угодно принять решение по тому делу, о котором мы с вами говорили?

Миляга уже собрался было спросить, о каком деле вдет речь, когда с языка его сорвались слова, вернувшие воспоминание к жизни.

- Я знаю твое нетерпение, Люциус.

Люциус Коббитт - именно так и звали юношу. В семнадцать он уже помнил наизусть все великие трактаты или, по крайней мере, их тезисы. Честолюбивый и знавший толк в политике Люциус выбрал себе в покровители Тирвитта (какие уж там услуги он ему оказал, об этом знала только его постель, но в том, что обоим угрожала смертная казнь через повешение, сомневаться не приходилось) и обеспечил себе место в доме на положении слуги. Но он стремился к большему и чуть ли не каждый вечер досаждал Маэстро своими застенчивыми и вежливыми мольбами.

- Нетерпение - это не то слово, сэр, - сказал он. - Я изучил все ритуалы. Основываясь на том, что я прочел в "Видениях" Флюта, я составил карту Ин Ово. Я понимаю, что пока все это лишь самое начало, но я также скопировал все известные символы и выучил их наизусть.

Ко всему прочему у него был и небольшой талант художника - еще одна черта, объединяющая их всех, помимо непомерного честолюбия и сомнительной нравственности.

- Я могу стать вашим помощником, Маэстро, - сказал он. - В эту ночь вам будет нужен кто-нибудь рядом.

- Я восхищен твоей преданностью, Люциус, но Примирение - это очень опасное дело, и я не могу взять на себя ответственности...

- Я беру ее на себя, сэр.

- Кроме того, у меня уже есть помощник.

На лице юноши отразилось крайнее разочарование.

- Вот как? - сказал он.

- Ну, конечно. Пай-о-па.

- Вы доверите свою жизнь духу, вызванному из Ин Ово? - спросил Люциус.

- А почему бы и нет?

- Ну, потому... потому что он ведь не человек.

- Именно поэтому я и доверяю ему, Люциус, - сказал Миляга. - Мне жаль тебя разочаровывать...

- Но могу я по крайней мере посмотреть, сэр? Я буду держаться в сторонке, клянусь, клянусь! Ведь все будут там!

Это было правдой. Чем ближе становилась ночь Примирения, тем больше вырастало число приглашенных зрителей. Его покровители, вначале чрезвычайно серьезно относившиеся к своим обетам молчания, теперь почувствовали приближающийся триумф и дали волю своим языкам. Приглушенными и часто смущенными голосами они признавались ему, что пригласили друга или родственника посмотреть на ритуалы, а какой властью обладал он, исполнитель, чтобы лишить своих Щедрых хозяев их мгновения отраженной славы? Хотя подобные признания никому легко не сходили с рук, в глубине души он не особенно возражал. Чужое восхищение горячит кровь. А когда Примирение будет достигнуто, то чем больше окажется свидетелей, превозносящих его творца, тем лучше.

- Я умоляю вас, сэр, - сказал Люциус. - Я буду перед вами в вечном долгу.

Миляга кивнул, взъерошив рыжеватые волосы юноши.

- Можешь посмотреть, - сказал он.

Слезы потекли из глаз Люциуса, и, схватив руку Миляги, он принялся покрывать ее неистовыми поцелуями.

- Я самый счастливый человек во всей Англии, - сказал он. - Спасибо вам, сэр, спасибо!

Жестом дав понять юноше, чтобы он прекращал свои излияния, Миляга шагнул в столовую, оставив его у дверей, с мыслью о том, действительно ли все эти события и разговоры разворачивались именно так, или его память сшила вместе фрагменты многих дней и ночей, так что шов оказался незаметен. Если верно второе - а он склонялся именно к такому мнению, - тогда, вполне вероятно, и в этих сценах могут скрываться ключи к еще неразгаданным тайнам, и ему надо постараться запомнить каждую деталь. Но это было не так-то легко - ведь он был здесь и Милягой, и Сартори; и зрителем, и актером одновременно. Трудно было проживать мгновения и одновременно следить за ними, а еще труднее - пощупать шов значения на их сверкающей поверхности, главной драгоценностью которой был он сам. Как они поклонялись ему!! Среди них он был самым настоящим божеством - стоило ему рыгнуть или пернуть, на него устремлялись такие восхищенные взгляды, словно он только что произнес проповедь, а его космологические рассуждения, которым он предавался, пожалуй, слишком часто, встречались с почтением и благодарностью даже самыми могущественными.