Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни - Герберт Спенсер

Здесь оказывается – и это мы увидим во всех последующих главах, – что с требованиями абсолютной этики можно вполне сообразоваться лишь в состоянии прочного мира; и пока земной шар все еще будет покрыт народами, предающимися политическому разбою, окажутся выполнимыми только требования относительной этики.

X

Права свободного движения и перемещения

§ 289. Права каждого человека свободно пользоваться своими членами и двигаться без помехи с места на место как прямые выводы из формулы справедливости почти слишком очевидны для того, чтобы нуждаться в особом подчеркивании. Действительно, эти права – быть может, более, нежели всякие другие, непосредственно признаются в мысли как прямые выводы.

Ясно, что если кто-либо свяжет члены другого, прикует его цепью к столбу или же заключит в темницу, то он при этом проявит большую свободу действий, чем его пленник; не менее ясно, что если, угрожая наказанием или иным способом, один препятствует другому переменить место жительства, то и этим он совершает аналогичное нарушение права равной свободы.

Далее, ясно, что если тем или другим путем свобода человека уничтожена или уменьшена не одним человеком, а группою людей, действующих сообща, – если, например, каждый из членов низшего класса встречает отчасти помеху для своей способности движения и перемещения вследствие правил, установленных высшим классом, то каждый из членов этого высшего класса является нарушителем конечного принципа равенства; различие возможно лишь относительно степени нарушения.

§ 290. Мы уже видели, что инстинкт, побуждающий к бегству, а также к желанию убежать, если животное поймано, обнаруживает как у низших существ, так и у человека присутствие того импульса, который в конце концов проявляется как сознательное притязание на свободное движение и перемещение. Но в то время как этот положительный элемент чувства, соответствующего праву, глубоко укоренившийся в нас, проявляется очень рано, – отрицательный элемент, соответствующий налагаемым на нас границам, может достичь сколько-нибудь заметного развития не раньше, чем успеет упрочиться дисциплина, вызываемая общественностью.

Существуют примеры, показывающие, что где не существует правительственного контроля или же где он очень слаб, там сильно выражено молчаливое притязание на беспрепятственное движение, и это независимо от того, свиреп или же кроток характер расы. С одной стороны, можно указать на аборов, до того назойливых, что они не в состоянии жить сообща, и на племя нага, которому так чуждо понятие о власти, что они насмехаются над мыслью иметь какого-либо правителя. С другой стороны, могу привести пример вышеназванных лепча, убегающих, при всей своей кротости, в леса и питающихся кореньями скорее, чем подчиниться обузданию, или же джакунов, высоко ценимых в роли слуг за свои добродетели, но сразу убегающих, если только почувствуют над собою несправедливое применение власти. Отличаясь все вообще сильным чувством личной свободы, эти типы человечества различаются в том отношении, что у воинственных племен это чувство чисто эгоистично, тогда как у мирных оно также альтруистично, т. е. сочетается с уважением к личной свободе других людей.

Начиная с первичных неорганизованных групп или же групп с очень слабой организацией, мы видим, что прогресс к установлению крупных и организованных групп совершается войною. Это подразумевает малое уважение к жизни, а вместе с тем и к свободе; и поэтому в течение процесса образования наций признание притязаний на свободу, а также на жизнь, играет второстепенную роль: чувство постоянно подавляется, а идея становится смутною. Лишь после того как социальное скрепление достигло значительного успеха и общественная организация стала в значительной степени промышленною, лишь когда война перестала быть постоянною, а военный тип общественного строя ослабел – только при этих условиях указанные чувства и идеи стали более резко выраженными.

Здесь нам придется бросить взгляд на некоторые из шагов, посредством которых постепенно устанавливается, как этически, так и легально, притязание на свободу движения и перемещения.

§ 291. Было основательно замечено, что возникновение рабства, в сущности, явилось ограничением людоедства и в этом смысле составило прогресс. Когда военнопленному стали дозволять жить и работать, вместо того чтобы быть сжаренным и съеденным, – основной принцип справедливости более не был абсолютно отрицаем для его личности, так как продолжение его жизни, даже при навязанных ему силою условиях, сделало возможным некоторую поддержку соотношения между поведением и последствием.

Где обращенные в рабство военнопленные и их потомки, получая пищу и кров настолько, насколько это необходимо для пользования ими как рабочим скотом, в то же время в любое время могут быть употреблены в пищу (как было до недавнего времени у фиджийцев), там смягчение людоедства сравнительно ничтожно; но где с рабом обращаются в значительной мере как с членом семьи (а это мы видим у многих нецивилизованных народов), там ограничения его свободы, в сущности, немногим значительнее тех, которым подвергаются дети.

Отметить различные формы ограничения рабства, существовавшие у разных народов в разные времена и при изменении социальных условий, было бы здесь бесполезно для нашей цели, даже если бы это и было выполнимо. Следует упомянуть лишь о таких фактах, которые указывают, каким образом развилось понятие об индивидуальной свободе, как в законе, так и в этике. Мы можем отметить, что у евреев можно было покупать чужеземцев, и они, вместе с детьми, передавались по наследству как имущество; но евреи, продававшие себя своим ли соплеменникам, или живущим среди них чужестранцам, были подвержены рабству ограниченному, как по продолжительности, так и по отношению к суровости: при этом выставлялось то основание, что, как служители Иеговы, они не могли быть отчуждаемы навсегда. Но здесь не существовало ни признания какого-либо зла, причиняемого порабощением, ни соответственного права на свободу. Этот пробел в чувствах и в идеях, ставших в новейшие времена такими господствующими, продолжал существовать и после возникновения христианства в неизменном виде. Христианство не отвергло прямо рабства; по отношению к свободе был дан совет предпочесть ее рабству, но, очевидно, здесь не подразумевалось никакого обязательного притязания каждой особи на беспрепятственную свободу движения и перемещения. То же мы видим у греков, да и у большинства народов на ранних стадиях их развития. В гомерические времена военнопленных обращали в рабство, и их можно было продавать и выкупать, а в течение всего периода греческой цивилизации, при войнах, бывших, в сущности, хроническими, рабство признавалось нормальною стороною социального порядка. Порабощение пленением за долги и по другим причинам признавалось несчастием, но рабовладельцу не ставилось в укор. Стало быть, понятие о свободе как неотчуждаемом праве каждого человека мало проявлялось или вовсе не существовало ни в этике, ни в праве.