Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни - Герберт Спенсер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под ту же категорию можно с удобством подвести другой род правонарушений, для которых ареною является окружающая среда. Я говорю о производстве несносных звуков. Бывают и малые, и крупные правонарушения этого рода. Если кто-либо говорит за общим столом в гостинице так громко, что мешает разговору других, или если кто-нибудь во время представления в театре или в концерте упорно рассеивает внимание слушателей разговором, то это подвергается по малой мере порицанию. Такие поступки признаются противными приличиям, т. е. нравственности, так как «хорошие манеры» входят в мораль как составная часть. Но если проступки этого рода совершаются публично и продолжительно, как, например, если кто-либо на улице затеет музыку – особенно режущую слух, или если фабрика производит несносный шум, или если колокола звонят слишком рано, то такого рода насилие признается законом подлежащим каре; признание это, однако, далеко не отличается полнотою, что видно из примера железнодорожных свистков на центральных станциях: здесь без надобности дозволяют тревожить десятки тысяч людей в течение целой ночи, причем порою причиняется серьезный вред больным.
Мы видим, что относительно пользования воздухом принцип ограничения свободы каждого равною свободою всех других хотя не провозглашается во всеуслышанье, однако стал признаваться молчаливо; это признание в весьма широкой степени имеет нравственный характер, а в довольно значительной степени признается также законом.
§ 297. Положение вещей, к которому привела цивилизация, не препятствует легкому усвоению следствий, выведенных выше, но скорее расчищает для них почву. В эпоху, когда людоедство было обычным делом и когда часто приносили людей в жертву богам, утверждение права жизни могло бы встретить ропот; но идеи и обычаи тех времен не оставили таких следов, которые могли бы стоять поперек дороги беспристрастному суждению. Пока рабство и крепостничество были глубоко укоренены в социальном строе, утверждение права на свободу могло встретить сильное противодействие; однако в наше время, по крайней мере у англичан, не существует никакой идеи, чувства или обычая, находящегося в противоречии с тем выводом, что каждый человек свободен относительно употребления своих членов и перемещения, куда ему угодно. То же можно сказать об отношениях к окружающей среде. Такие мелкие преграждения доступа воздуха и света, которые часто происходили от построек в старинных городах, а также та порча воздуха, которую причиняет дым, едва ли значительно препятствуют усвоению общего положения, что люди имеют равные права на пользование средою, в которой все они находятся. Но имеют ли люди равные притязания на пользование остальной частью окружающего – частью, которую трудно назвать средою, – почвою, на которой все стоят и которая питает нас всех своими продуктами? Это положение встречает противодействие со стороны идей и учреждений, доставшихся нам от прошедших времен. Эти идеи и учреждения возникли, когда соображения относительно равенства так же мало касались землевладения, как и владения рабами или крепостными; но они и теперь затрудняют усвоение общего положения. Допустим, что при тех нравственных чувствах, которые произведены нынешним общественным строем, люди находились бы на территории, еще не разделенной на части, принадлежащие отдельным собственникам. Они не колеблясь признали бы равенство притязаний на землю, точно так же, как без колебаний признали бы равенство прав на свет и воздух.
Но теперь, после того как мы имеем факт давнишнего присвоения, продолжительной культуры, многих покупок и продаж, вопрос усложнился и требование абсолютной этики, не согласное с существующим порядком, представляется вполне подлежащим отрицанию. Прежде чем решить вопрос, бросим взгляд на некоторые из старинных форм землевладения.
На ранних стадиях земледельческой культуры земля после быстрого истощения вскоре не стоит дальнейшего владения, что и было отчасти причиною, почему у малоцивилизованных и полуцивилизованных народов отдельные лица вскоре бросали расчищенные ими участки и начинали расчищать новые. Оставив в стороне вопрос о причинах, остановимся только на факте, что в древних стадиях развития частная поземельная собственность неизвестна: лишь право пользования принадлежит земледельцу, тогда как самая земля молчаливо признается собственностью племени. Это мы и теперь видим, например, у жителей Суматры и др.; то же было у наших предков. Члены марки, владея порознь продуктами обработанных участков, не были собственниками самих наделов. Можно, конечно, сказать, что первоначально все они были членами одной и той же семьи, рода или клана и что каждый участок был частной собственностью в том смысле, что принадлежал союзу родственников; однако тот же способ землевладения уцелел и позднее, когда население марки стало включать людей, не состоявших в родстве с другими; таким образом, общинное, а не частное землевладение было установившимся учреждением. Первобытное состояние будет ясно понято, если мы присмотримся к русским, у которых оно лишь отчасти упразднено: «Сельские земли были общим владением всех членов общины, или мира; отдельный член общества был собственником лишь урожая и двора, окружающего его избу. Это первобытное состояние землевладения, существующее в России до сих пор, некогда было общим у всех европейских народов» (Histoire de Russie par A. Rambaud, англ. дерев. Leng’a, I, 45).
Позволю себе добавить несколько выписок из книги Мэккензи Уоллэса «Россия», где описано первобытное и позднейшее состояние. Он указывает, что пока донские казаки были настоящими кочевниками, «земледелие у них было запрещено под угрозою смерти», по-видимому, вследствие помехи, оказываемой охоте и скотоводству. Далее Уоллэс пишет: «Позднее каждый казак, желавший снять урожай, пахал и сеял, где находил удобным, и владел присвоенным участком, пока того желал; когда почва начинала обнаруживать признаки истощения, он бросал участок и пахал в другом месте. Когда число земледельцев увеличилось, часто стали возникать ссоры. Еще худшие бедствия явились, когда по соседству появились ярмарки. В некоторых станицах более богатые семьи захватили чудовищные количества общей земли, пользуясь несколькими упряжками волов или нанимая крестьян соседних деревень, пахавших для них землю; вместо того чтобы бросать участки после двух или трех урожаев, они стали их удерживать. Таким образом вся пахота или по крайней мере ее лучшие части стали фактически, если не по закону, частной собственностью немногих семейств» (Wallace, Russia, II, 86).
Произошло нечто вроде переворота, и Уоллэс так описывает последствия: «Сообразно с требованиями безземельных членов общества присвоенная земля была конфискована общиною, и была введена система периодических переделов… Благодаря этой системе каждый взрослый мужчина обладает участком земли» (Ibid. II, 87).
В степях «участок земли обыкновенно возделывается только три или четыре года подряд.
