Испанский сон - Феликс Аксельруд

— Сейчас я обижусь! Не смейте вытаскивать меня!

— Но, Сандра…

— Нет, Вальд! Мы водные существа; я буду ласкова с вами, но только в воде. Скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю для тебя… но в воде.

— Конечно, — сказал Сид. — На суше это пошло, грязно; настоящие шалости — только в воде.

— Милый! — страстно сказала Сандра Сиду и с жаром поцеловала его. — Я вижу, ты все понял… ах, как хорошо тебе будет прямо сейчас!

Их маленькая скульптурная группа по-прежнему стояла на мелководье. Сандра была между ними двумя, лицом к Сиду; капли воды сверкали на ее загорелой спине. Вальд ощутил желание и сам удивился этому; никогда в жизни он не трахался в прохладной воде. Он не думал, что это сможет у него получиться… тем более после ночного опыта, такого сладкого, но такого изнурительного…

Сандра исполнила легчайший нырок. Вальд увидел, как ее руки, преломленные слоем прозрачным и колеблющимся, опустились к Сиду на бедра. Светлые волосы веером расплылись, скрывая картину нежнейшей подводной ласки; Сид запрокинул голову и закрыл глаза. Голубые воды расступились, и перед Вальдом воздвиглась одна из прекраснейших задниц, когда-либо виденных им в жизни. Круглая, большая, упругая, она завораживала, как осьминог, единственным темно-лиловым глазом, расположенным посредине в обрамлении редких ресниц, и подобным лотосу цветком вместо твердого клюва. Диковинный осьминог был чудом пуще гигантского орла; кровь бросилась Вальду в голову. Пара плотных и гладких конечностей нащупала под водой Вальдовы бедра, заключила их в свои объятия и властно потянула к чудесному зверю. Золотистые лепестки распустились, поплыли навстречу Вальду по воде, обнажили таинственно поблескивающую, влекущую сердцевину; исходящий оттуда свежий аромат лишил Вальда остатков разума. Не в силах соображать более, Вальд ухватился за зверя обеими руками и запустил вовнутрь лотоса свой жадный, дрожащий от нетерпения хоботок.

Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх; повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Человек в черном, человек в маске, из-под которой не было видно лица, тронул отполированное временем железное кольцо; дверь заскрипела. Если я правильно определила направление, подумала Марина, то мы уже чуть ли не под Кремлем. Она поежилась. Стало еще страшней; впрочем, страх был какой-то аттракционный, игрушечный.

Ее ввели в большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним — несколько закутанных в темное фигур в высоких креслах, обращенных к залу.

Ее подвели к центру зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром, и оставили стоять в этом круге. Она попыталась рассмотреть сидящих за столом. Их было пятеро; как ей показалось, все они были мужчинами… разглядеть что-либо еще было невозможно — капюшоны скрывали черты их лиц.

— Покайся, несчастная, — сказал человек в центральном кресле.

Она не узнала человеческого голоса. Что-то громоподобное затряслось у нее в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Она вздрогнула и затравленно огляделась. Стайка охранников в черном смотрела на нее с любопытством, без малейшего сочувствия.

— В чем? — спросила она.

— А хоть в чем, — сказал человек. — Грехи твои неисчислимы; вся твоя жизнь была одним сплошным грехом. Поэтому ты можешь говорить о любом своем деянии.

— Судя по вашим словам, — сказала Марина, овладевая собой посредством отчаянного внутреннего усилия, — вы хорошо знаете всю мою жизнь. Если так, то какой же мне смысл говорить об этом?

— Не умничай, — сказал этот человек тоном инквизитора, — не впадай в новый грех своей неуемной гордыни… Разумеется, любая твоя попытка что-то доказать или в чем-то оправдаться будет признана тщетной. Однако ты можешь покаяться; Бог наш милостив и велик. Кто знает, не найдется ли в Его бесконечной щедрости слово прощения даже для такой, как ты?

Пока он говорил свою довольно длинную тираду, Марина пришла в себя окончательно. Ей все еще было страшно по-настоящему, но ничего потустороннего в этом страхе уже не осталось. Она уже владела собой; она ощущала себя точно так же, как очень давно, в темном погребе, когда три злодея приехали на мотоцикле, чтобы причинить ей вред.

— Я не знаю, кто ваш Бог, — сказала Марина, — как и не знаю, кто вы сами… Поскольку меня привели сюда против моей воли и ничего мне не объясняя, я не думаю, что ваш Бог хорош. И если уж Он благословляет такие ваши поступки, которые сами по себе скорее всего являются грехом, то я не верю в такого Бога… а коли так, следовательно, не нуждаюсь в Его прощении.

— В таком случае, — сказал человек, — мне жаль тебя, ибо ты обрекаешь себя на страшные муки.

— Вы имеете в виду муки ада, — уточнила она, — или нечто более реальное?

— И то, и другое, — сказал человек.

— Что ж, — сказала она, — если вы хотите мучить меня, это другое дело, и никакой Бог здесь не при чем. Скажите просто, что вы бандиты или садисты; а творить зло, прикрываясь именем Божиим — в конце двадцатого века это просто смешно. Вдобавок я не совсем уверена, что вы не ошиблись. Я тихий, скромный человек… работаю медицинской сестрой в больнице… доходы мои ниже некуда, связей нет, и никакими своими действиями — даже если с какой-то точки зрения они и грешны — я не могла задеть решительно ничьих интересов.

— Неужто? — с сарказмом спросил инквизитор. — А такими действиями, как взлом закрытых для доступа источников информации — ими, по-твоему, ты тоже не задела ничьих интересов?

— Ах, вот оно что…

— Да уж.

Молчание воцарилось в зале.

— Но, — сказала Марина с брезгливостью, — если вы надумали преследовать меня за это, зачем… — обвела она рукой мрачное подземелье, — зачем весь этот маскарад? Разве не проще было вызвать меня на Лубянку или куда положено и учинить предусмотренный законом допрос? А если вы, наоборот, действуете не по закону, то тогда вообще о чем разговор? Раз уж вы считаете страшным грехом мое проникновение в столь значительные секреты — хотя, сказать по правде, никакие это не секреты, а просто куча дерьма — делайте свое черное дело, да побыстрее, и желательно не прикрываясь какими-либо красивыми фразами.