Носки - Анатолий Крашенинников

— Ты про что? — Костя вопросительно взглянул на меня.

— Здесь, в госпитале, с нашим прибытием многим тяжёлым стало намного легче, — ответил я. — Я думаю, мы теперь все связаны нитями пряжи, из которой были сделаны эти носки.

— Ты даже больше веришь в чудо, чем оно есть на самом деле, — сказал командир. — Такое ощущение, что ты, как ребёнок, всё это выдумал, а мы поверили. Ты раздул его, как шарик, из фантизийно-допустимого в очевидное, случившееся, — добавил он.

— Какие вам ещё нужны доказательства, чтобы наконец избавиться от всякого рода сомнений и принять его, как оно есть, — спросил я. — Сомнения нас всегда ограничивают.

— Ладно, писатель. Ладно! — хлопнув меня по плечу, человек-гора поднялся из-за стола. И мы, прикончив ужин, тоже поднялись, молча, пожали друг другу руки и разошлись.

По возвращению в палату все уже как-то затихли и разлеглись по местам. Окна залили уже ночные чернила, и я тоже сразу улёгся, обратившись лицом к той самой надвигающейся ночи, которая казалось такой тёмной и густой.

Кто-то погасил свет, оставив только дежурное освещение, и я смотрел на его отсвет в стекле, пытаясь представить снова Её.

Я даже не понял, закрыл ли я глаза или нет. Но в один момент её большие глаза взглянули на меня прямо из окна. Я подскочил, оглянулся.

Все лежали. Кто зубами скрипел, кто во сне своём звал кого-то, кто-то сдавленно что-то кричал и стонал, ну, а кто-то храпел так, словно дикий зверь в свой брачный период сообщал о готовности к спариванию…Похоже, это был Адриано.

Я отвернулся от них и снова попытался заснуть, но из-за всех этих звуков было сложно переключиться на мысль, ведущую в дивный, цветущий, раскидистый сон.

Плюс ко всему слышны были шаги по коридорам, скрип дверей, лязг вёдер, шорканье и плюханье половой тряпки, колёсики каталки, костыли и разговоры. Слышны были и подъезжавшиек центральному входу «буханки», и выгрузка новых раненых.

Снова и снова смотрел я в стекло совсем застывшей ночи, пытаясь нащупать взглядом хоть одну звезду, но видел лишь отсвет дежурного освещения и просто глядел на него.

Я закрыл глаза и опять увидел её большие глаза. А когда открыл — снова зеленоватый отсвет дежурного освещения и ярко-жёлтую дверную щель.

Я лёг на спину, расправившись к небу всем телом своим, представив отсутствие всяких пролётов и крыши над собой. И через некоторое время тело словно стало легче в два раза, и оттого будто парило, а не лежало на койке. Койка как будто лишь заземляла его, чтобы оно совсем не взлетело.

Потом я увидел её, как она вяжет, сидя на диване, а за окном на столбе какие-то светящиеся крылья.

Я пытался запомнить свой недолгий сон, но запомнил лишь это и проснулся. Я осмотрелся. В палате всё так же обитали вздохи, выдохи, стоны, скрипы, хрипы, храпы, кашель, чахотка и многие другие звуки. Они, как саранча в Волгоградской степи, даже самой горячей ночью были на месте.

Я снова пытался заснуть. В этот раз не спал я один. Даже тяжёлые были во сне. А я все пытался вспомнить черты её лица. Но не мог, потому как не успел запечатлеть их в своей памяти.

Потом я видел мглу. Кромешную. Стало всё черным-черно. Или сказать точнее, я не видел ничего. Но стал слышать. Слышать разные голоса.

— Увидишь трупы, кричи, — говорил, кто-то кому-то.

— Так, это ж наш, — говорил снова кто-то.

— Вот ещё, — раз за разом повторялись слова.

— А это не наш, — приговаривал ещё кто-то.

— Увидишь трупы, кричи, — повторял тот первый кто-то.

— Сколько же их здесь…

Раз за разом повторялись одни и те же фразы незнакомыми мне голосами. Мне казалось, я слышал их всю оставшуюся ночь.

И этот ни с чем несравнимый запах. Мне снился запах выжженной земли и выгоревших тел. Он был настолько резким, что я слышал собственный кашель, который звучал почему-то откуда-то сверху. Это меня настолько удивило, что я наконец очнулся. Я открыл глаза, уже было светло. Но небо не впускало золотое солнце. Оно было серым и мутным, холодным и мёртвым.

Я осмотрелся, а в палате уже никого не было.

— Что такое? — подумал я.

Не было даже Ильи.

— Это что ещё за новость?.. — произнёс я вслух.

За дверью в коридоре тоже никого не было слышно.

Я посмотрел в окно и увидел, что вся округа была запорошена каким-то грязным, серым снегом. И никого вокруг… Ни одного человека на улице не было. Я подскочил и сильно запаниковал от непонимания того, что случилось, пока я спал.

Потом я не нашёл одежды и тапок. В палате словно никогда никого не было. Никакой одежды и никаких тапок.

Я взял белую простынь и обмотался ею, как древний римлянин или грек.

Я вышел в таком виде в коридор. В нём жило только эхо. Оно тотчас же отринуло от двери нашей палаты и полетело вдаль по коридору, разделившись, влетело в открытые двери и бросилось в лестничный пролёт с каким-то неведомым грохотом, словно бы кто-то не сумел донести пианино, и оно просто рухнуло вниз. Абсолютно безжизненная тишина, в которой любой даже самый тихий звук становился громом.

— Здесь кто-нибудь есть? — крикнул я в пустоту коридора.

И пустота десятки раз мне повторила мой же вопрос. Он звучал и где-то в конце коридора, и в пролёте, и где-то на этажах, и где-то в фойе.

Спину мою схватил очень цепкий озноб и скоблил чем-то корявым мне между лопаток.

Я попытался вырваться из его мерзких клещей и бросился по коридору. Но эхо размножило меня, и я будто сам себя догонял несколько раз. Я пытался сбежать, но бегущих за мной было уже слишком много, и я соскочил в пролёт, пытаясь удрать по лестнице. Я спустился на первый этаж и вышел в коридор. Ужасно холодный бетонный пол словно насквозь промораживал мои голые ноги.

На первом этаже тоже не было никого. Казалось, здесь не было ничего уже несколько десятков лет. Я вышел в фойе. Эхо почему-то перестало гнаться за мной.

— Меня кто-нибудь слышит? — крикнул я снова.

Но в ответ только эхо, которое словно окрикивало верхние этажи и мчалось ещё куда-то выше.

Я пошёл на выход.

Открыв дверь, я увидел, что на самом деле это не снег. Это было похоже на пепел. Я спустился с крыльца и наступил в мягкий пепел, такой тёплый, словно горело что-то не так уж и давно. Как на рыбалке, замёрзнув ночью, в четыре утра пытаешься спасти свой костёр, а в нём лишь едва тёплая