Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, когда Франц Марк написал на обороте своей знаменитой картины, что «все сущее — пламенеющее страдание», он был проводником определенных идей, которые бродили в тевтонских головах уже изрядное время, лет сто, — с тех самых пор, как Шопенгауэр взял с полки том-другой древнеиндийской религиозной мысли и взялся прививать эти идеи в язык и категории посткантовской немецкой философии.
В неком более глубоком смысле можно сказать, что эта мысль была с нами всегда, была прошита уже изначально. Мыслям свойственно приходить вновь, порой они — как волны, вздымающиеся из глубин. И эта волна, рябь от этих идей шла через годы и проникала в умы разных людей, которые их подхватывали, и особенно тут выделяется сложный человек и сложный мыслитель, который жил во второй половине германского XIX столетия, — Фридрих Ницше. Благодаря Ницше эти вот мысли, которые пытался донести до нас Шопенгауэр, были очищены от ненужной полукантовской шелухи и выражены в новой и свежей форме. В результате мы имеем ницшевские афоризмы и его проторелигиозный стиль всемирно-исторических деклараций. Погружение в глубинную ведическую душу греческой трагедии произвело на свет Заратустру и мифопоэтические фрагменты, определяющие литературный стиль Ницше. Францу Марку стали дороги эти его сочинения, поскольку он усмотрел в них готовность противостоять кризису современного человека и цивилизации — которая все более слепо брела во тьме навстречу катастрофе.
И вот, памятуя глубинные истины, которым, как он считал, должна быть верна живопись, Франц Марк написал картину, которая по-английски стала известна как «Судьба животных», и начертал на обороте картины фразу: «И все сущее — пламенеющее страдание». Слово «пламя», быть может, использовано здесь не совсем удачно, поскольку может сойти за буквальный намек — как смотреть на картину, которая решительно противится тому, чтобы на нее смотрели как на буквальное визуальное изображение.
Разумеется, нет ничего такого ужасного в том, чтобы, увидев «Судьбу животных» впервые, попытаться истолковать ее более или менее буквально. Наиболее очевидный вопрос, который возникает при взгляде на знаменитую картину Марка, — «Это вообще что?». Все эти цветовые лучи и расколотые плоскости, которыми заполнена поверхность картины, рассекают ее на части. Затем видишь очертания разных животных — многие из них будто переживают тяжкую муку. Как если бы мир распадался прямо у нас на глазах. И тогда ум цепляется за это слово — «пламенеющий». Следующий шаг — представить, что картина изображает мир, буквально объятый пламенем. Должно быть, это апокалиптическая картина в том смысле, что апокалипсис — ужасающее и неистово-разрушительное событие. Поскольку же реально так вышло, что спустя всего год после того, как Франц Марк написал свою знаменитую картину, таки началась Первая мировая война, которая действительно призвала на всю Европу великое пламя и разрушение и по факту стала причиной жуткой смерти самого Франца Марка, трактовка этой картины как своего рода предвестницы этой неистово-апокалиптичной судьбы Европы накануне Первой мировой утвердилась как более или менее стандартная трактовка этой картины.
Но есть одна очевидная проблема.
На обороте своей картины Франц Марк написал не «мы приближаемся к событию пламенеющего страдания» или какое-то еще подобное заявление. Он написал: «И все сущее — пламенеющее страдание». Все сущее. И если все сущее — пламенеющее страдание, то на картине нет конкретной отсылки к какому-то одному событию. Картина посвящена «всему сущему», какое оно всегда, а не какому-то апокалиптическому моменту или некому ужасному происшествию, которое свершится или уже свершилось. Более того, огонь на картине отсутствует. Фраза «И все сущее — пламенеющее страдание» не значит, что все сущее и в самом деле объято пламенем. Пламя «пламенеющего страдания» — нечто иное, чем языки физического огня. Картина — не про лесные пожары. Не про жар или возгорание. Идея, что все сущее — пламенеющее страдание, ничего нам не сообщает об относительной горячести или холодности чего бы то ни было. Это вообще не про температуру. В этой формулировке, что все сущее — пламенеющее страдание, слово «пламенеющий» используется для усиления смысла. «Мы говорим не про абы какое страдание, а про пламенеющее страдание», — вот что значит эта фраза.
В чем различие между страданием, которое просто страдает, и страданием, которое пламенеет? По меньшей мере различие — в интенсивности и, так и подмывает сказать, в значимости страдания. Сказать, что «все сущее есть страдание», как-то недостаточно. Фраза чересчур сдержанная, отстраненная. Фраза «все сущее есть страдание» — она такая, что если кто-то ее услышит, то может проигнорировать. Мысль поразительная, без сомнений. Заявление, что все сущее есть страдание, — это довольно-таки сильное заявление. Но в такой вот формулировке, что «все сущее есть страдание», этому утверждению недостает какого-то ощущения безотлагательности. А вот утверждение, что «все сущее — пламенеющее страдание», — смелое, и в нем есть изрядная доля безотлагательности. Проигнорировать слово «пламенеющий» в этой фразе непросто.
Проигнорировать-то непросто, а вот неверно истолковать и понять — легко. Может, здесь есть нечто и еще более глубокое. Франц Марк написал картину, которая вопиет в своем страдании, которая заключает в себе труднейшую мысль — что все сверху донизу есть страдание. Если эта картина удалась Францу Марку, то должно происходить так, что кто бы ни взглянул на эту картину, он будет — может, вопреки самому себе — потрясен, задет силою этой мысли, этой истины, проникающей из картины в саму личность того, кто на эту картину смотрит. Эта картина, если можно так выразиться, — опасная штука.
XX. Если «Судьба животных» — это откровение, то что она открывает? Может ли это откровение быть изреченным? Должно ли оно быть изреченным?
Поэтому нас так
