Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так ли он скажет ей, або иначе – но скажет, скажет, как время придет.
– Батько! -Каретник подъехал сбоку, подтолкнул Махно, как будто задремавшего в седле. – Батько! Ну що, куды едем? В штаб, али до дому?
– По домам, Сёма, кони устали, хлопцы устали, с заставами на шляху завтра будем решать… Давай, командуй.
Каретник осклабился, понимающе кивнул, но ничего более не прибавил, зычным голосом начал распоряжаться. Махно же отделился от колонны, ленивым шагом вошедшей в село, пустил коня рысью, а чуть отъехав – поднял в галоп. Нетерпение гнало его вперед, как нагайкой подстегивало, и кровь в жилах металась, кипела, между ногами ствол точно онемел…
«Саша, Сашенька!.. Что же ты делаешь со мной, любушка…»
Обнять бы ненаглядную поскорее, заглушить черную тоску, стряхнуть свинцовую усталость тяжкого, кровавого дня.
Нестор снова пришпорил, понесся стрелой…
Ночь грузно наваливалась на Гуляй Поле, растягивалась по крышам, перемешивась с тенями и дымами, клубилась в переулках, набиралась сил. Хорошо, правильно: пусть долгой и темной, вон, как закат догорает кроваво, ветер в степи поднимается, расправляет сиреневые крылья, обещает дождь. Сладко будет заснуть в любушкиных нежных руках, на пышной теплой груди, цветами пахнущей – но не раньше, чем в яростных ласках она истечет под ним дважды, не раньше, чем сам наполнит ее семенем.
Вот, наконец, нужная улица, плетень, дом. Окошки светятся, но как-то сиротливо, бесприютно. Свечей, что ли, Дуня пожалела? Нет – не пожалела, тут другое. Под навесом, у коновязи, топчется серый Щусев жеребец.
«Эх, Федос, принесла ж тебя нелегкая… Разведка могла и до утра подождать».
Могла-то могла, да Щусь не захотел ждать, стало быть, привез что-то важное.
«Поглядим…»
Нестор коня расседлал сам – не стал ни звать никого, ни Юрко-ординарца, что вечно за ним тенью следовал, дожидаться… Справился легко и быстро, сбрую убрал, коня подвел к кормушке.
Велико было искушение пройти через заднюю дверь, через сени – сразу к Саше… Она, небось, уже его услышала, взметнулась, перед зеркалом прихорашивается, косы поправляет, шнуровку на лифе распускает, чтобы груди, томящиеся под полотном, поскорее легли в атамановы ладони… от этой мысли самому стало жарко, душно, нестерпимо в одежде.
Остановился, выдохнул… усмехнулся над собой: ну точно хлопчик зеленый, что жеребца никак в штанах не удержит… а то похуже – как пьяница горький, что хмелеет, едва завидев двери корчмы.
Может, Саша спит, усталая, наработавшись в лазарете, может, вечеряет со всеми, уплетает Дунины галушки, да слушает шуточки Федоса. А Федос уж, верно, не теряется, знает, куда глаза пялить, пока батька Махно в делах да разъездах… Да и Гришка, что должен был, с атаманова дозволения, Сашу в Преображенку свезти – лазарет новый проинспектировать – и обратно возвернуть до ночи, наверняка тоже здесь. Напросился с Федосом «в карты поиграть», подлец этакий, кот-игрун…
Подумав об этом, Нестор начал сердиться; вроде и понимал, что напрасно, глупо, стыдно, но поделать ничего не мог – гневом и ревностью закипал мгновенно, когда ражие хлопцы крутились возле Панночки.
Так до сих пор никем и не замеченный, пересек двор, взбежал на крыльцо, распахнул дверь… с порога услышал рыдания, громкие, со всхлипами – как над покойником. Плакала Дуня, мужские голоса – Щусев, Лашкевича и доктора Лося, он сразу узнал – сдержанно басили, что-то обсуждали, спорили; еще один голос – Волина, конечно – все повторял:
– М-да! М-да… вот так история! – Сашу же не было ни видно, ни слышно…
– Это що за митинг здесь, товарищи? – спросил, входя, стал осматриваться в полумраке: ламп и свечей Дуня и впрямь пожалела… – По кому панихида?
Мужчины встали при его появлении, Дуня, с красными глазами, с лицом, опухшим от слез, прижала ко рту передник, придушено вскрикнула:
– Нестор Иванович! Ужо здеся… Оххх, Нестор Иванович!
Сердце застыло в груди мерзлым комком, руки и ноги налились чугунной тяжестью, он пересилил себя, неловко шагнул вперед, резко бросил, обращаясь сразу ко всем:
– Ну, что стряслось! Говорите быстро… или мне клещами из вас тягать!
И про что уж совсем не хотел спрашивать, да с губ сорвалось само, как стрела с тетивы:
– Где Саша?
Щусь, подняв ладони, шагнул к нему на встречу, Волин, наоборот, стал хорониться за спинами, Лашкевич с доктором осторожно подходили с двух сторон.
– Нестор, слышь, тут такое дело… не психуй только, ладно?
Махно перехватил опасливый взгляд Щуся на шашку, сам невольно взялся за рукоять, хмыкнул, пошутил:
– Вы що, из батьков смахнуть меня надумали? Ну, давайте, говорите – вы знаете, я за власть не держусь.
– Та ни! – поспешно возразил верный Лашкевич, подобрался, дохнул самогоном. – Ни… тут иншее… Пидстрелили нашого Гришу в степу… вартовые гетманские…18 ось дохтур не знает, выживет, чи нет… Петро, другого хлопца, что был с ним, вбили тож…
В голове мигом все прояснилось, выстроилось, и точно яркий огонь вспыхнул над темной степью – Гришка, дурак, поехал с Сашей в Преображенку, да не уберег: наскочили на гетманскую варту, провожатый схватил грудью пулю… и… тут в голове точно колокол забил, Нестор за виски схватился, зарычал хрипло на Дуню:
– Самогону дай! – и после на Щуся, на Лашкевича, на посуду, на оплывшие свечные огарки, на каждого паука:
– Где Саша?! Нашли ее?!
– Нестор, тихо! Ти-хо ты, бисова дитина! – железные лапы Федоса схватили его за плечи, Лашкевич под шумок вытянул шашку из ножен. – Слухай… Пропала твоя панночка… Упустил ее Гриша. Вартовые увезли, куды – не знаемо…
***
За окном тускло завывал ветер – бесконечно и монотонно тянул две ноты: «Ааааааа… Оооооо… Ааааааа… Оооооо…» Холодило, высасывало душу это нытье, надсадно скребло по сердцу, дергало жизненную жилу, что и так натянулась до предела, того и гляди – оборвется… Накатит вечная тьма, слепая, пустая.
Под веками пекло сухой болью. Нестор хотел потереть глаза, дернулся, не смог: руки оказались связаны, намертво прикручены к телу ремнями. Пошевелил ногами, но и ноги были крепко стянуты… тот, кто узлы вязал, свое дело знал.
Махно разлепил запекшийся рот, позвал в темноту:
– Сёма! Сёма! – потихоньку начинал припоминать, что было, и за что хлопцы его скрутили, спеленали… а раз так, значит, и верный Каретник где-то рядом, да и Юрко небось не спит, прислушивается – не очнулся ли батька?
Так и есть: Семен в темноте завозился потревоженным медведем, встал, зажег лампу, сунулся к лежанке:
– Що, бать? Опаментался?
– Сёма, ты развяжи меня…
Каретник с лампой присунулся еще ближе, глядел недоверчиво, встревоженно:
– Нестор, та ты точно ли протверезився? Драться не полезешь?
– Развяжи, кажу… руки затекли, терпеть не можна…
– Ну добре… но смотри, чур, не куролесить!
– Поговори мне… ишь, дьяволы, наладились связывать! – ворчал, а в горле точно наждаком скребли, в голове кузнечные молоты били, в груди же вязкая тяжесть – ни продохнуть, ни откашляться. Когда Семен освободил руки и ноги, стало чуть легче… потер запястья, сел, попросил едва ли не жалобно:
– Дай попить.
– Юрко зараз принесет! Чего тебе, бать? Квасу або разсолу?
– Все одно… – в ожидании снова лег, подтянул колени, лбом в стену уткнулся. По вискам, по спине тек холодный пот. Нужно было как-то сладить с собой, негоже атаману так распускаться, до полного забвения, да еще из-за бабы, не то глупо сгинувшей, не то сбегшей.
…От Гришки он так и не добился правды – влетел в лазарет окаянным вихрем, бешеным волком, перепугал насмерть сестер, за ранеными смотревших, а Гришка, едва увидев батьку Махно, так перетрухал, что языка лишился.
Махно тряс адъютанта за грудки, трепал, как ястреб крысу, не обращая внимания, что на повязке, покрывавшей огнестрельную рану, проступает кровь, рычал:
– Говори! Говори, клятый трус!
