Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

– Батько, прости… батько, не вбивай… – хрипел Григорий, глаза у него уж из орбит лезли, – По дурости на варту наскочили, у Юрковки…

– Що?! Какая Юрковка? Какая – к ебеням – Юрковка?! Ты куда ее вез, подлец?! – отпустил, схватился за нагайку, ожег по плечам:

– Ты.. куда… ее… вез… под-лец?!

– Нестор Иваныч! Батька! Стой! Прекрати! Досить! Буде с него! – тут подоспели хлопцы, Щусь, Каретник, Лашкевич, да еще Юрко, наскочили, оттерли от Гришкиной койки, оттащили подальше. Щусь стал кричать, матерясь, что негоже вот так наваливаться на раненого:

– Ты глянь на него – зараз помрет, а с мертвого – какой спрос?!

Голова у Нестора тогда чуть не взорвалась – он это точно помнил – чуть снова не задергало в падучей, когда хлопцы схватили его да стиснули… Он рычал, бился, как зверь в капкане, и требовал коня, чтобы сейчас же ехать в степь, по еще не остывшим следам, искать свою Панночку и ее похитителей.

– Батя, ночь на дворе! Какая погоня, що мы там найдем, во тьме, да в непогоду?! – увещевал Каретник. – Подождем до утра, утро вечера мудренее!

– Да куда ехать-то, куда? – вторил Щусь. – Хватит, Нестор! Кто бы то ни был, увозом ее увезли або по своей воле поехала – теперь они уж, верно, в Катеринославе, не догнать! А Гришка с Петро не виноваты, сама ж твоя панночка их с толку и сбила, раз на Юрковку ехать велела!..

– Она, мож, заранее знала, что там засада?. – вторил осторожный Лашкевич, покачивал умной плешивой головой, а у Нестора от злости и горя слезы лились – не унять, облегчения не давали, жгли, как кислота… сильнее всего жгло, разрывало душу подозрение, что хлопцы правы: любушку никто не похищал – она от него сбежала…

Врала, паскуда, каждым поцелуем врала, в глаза смотрела – так улыбалась, патоку разводила, а за спиной лыжи вострила, как бы смыться половчее, в Катеринослав этот поганый, гнездо змеиное, к своей сестрице-буржуйке.

«Зачем, зачем я ей дозволил телеграммы слать да разъезжать без пригляду?.. Дурррак! Втюхался по уши, она и рада… присушила, тварь, а после глаза отвела… суженая!..»

– Ммммммм… – не сдержался, глухо завыл, скрюченными пальцами вцепился в стену – пусть хоть кровь из-под ногтей брызнет, все одно теперь.

– Нестор! Що ты? – Каретник снова возник за плечом, свет от лампы упал на лежанку. – Нуууу… що ты, бать, не надо, не стоит оно того! Вот, на-ка, выпей, Юрко принес… давай-давай, видразу полегшае…

– Та знаю… – Нестор ухватил крынку с рассолом, принялся пить жадными, большими глотками… Дурнота отступала, но тем сильнее жег стыд.

Надо ж было так наебениться с вечера, после бешеной бесполезной скачки на Овсее – пытался один уехать в степь, на розыски, да Семен с Юрко все ж таки догнали его за околицей, остановили, воротили… дескать, Нестор Иванович, чем на коне носиться без толку, да патроны жечь, паля из маузера в равнодушное небо со страшными звездами, лучше сядем рядком да поговорим ладком… поснедаем, выпьем, мозгами пораскинем, мож, чего и надумаем.

Выпили они изрядно, да надумали немного. К концу второго пузыря с самогоном Махно увидел на лбу у Каретника пару лишних глаз, а на полке с посудой, между двумя чугунками – чёрта с длинным хвостом, чёрного, как тот самый чугунок. Сидел себе, усмехался, хвостом помахивал. Нестор выхватил маузер – хотел пристрелить бесовское отродье, да в чёрта не попал, расколотил только кувшин с маслом… Чёрт перепрыгнул сперва на стол, потом на плечо к Юрку, Нестор стал целиться, но на курок нажать не успел, услышал только:

– Вяжи, вяжи! – а после все как в тумане, блеклый свет, зеленая муть, голоса, вздохи, крики да страшные рожи, что строили гримасы.

Пока не очнулся, спеленутый да связанный, трясясь, как в лихорадке, в серых сумерках предрассветных.

Стыдно, стыдно… перед хлопцами стыдно, самого себя – стыдно, что разнюнился, из-за бабы мозгами потек.

«Да то не баба – то Сашенька!..» – отчаянно крикнуло сердце, грудь рвануло напополам смертной мукой… и откуда-то из глубины, из самой болотной мути, из черноты боли пришло озарение – точно рыбка золотая всплыла на зов, да человеческим голосом заговорила: она не сбежала. Покинула его не по своей воле…

Отер глаза, повернулся, посмотрел в мутное окно, залитое дождем, как слезами, тяжко вздохнул:

«Где же ты теперь, моя Панночка?..»

Глава 14. За рекой Смородиной

Лена ждала в столовой, пока доктор Морозов в гостиной, временно превращенной в спальню, закончит осматривать Сашу и выйдет к чаю. Голова у нее болела, несмотря на принятые пилюли, а на сердце была такая маета, что впору принимать опиумные капли из заветного пузырька… да нельзя: ум следовало держать ясным, хоть кто-то в этом доме должен соображать.

Пошли третьи сутки счастливого сестринского воссоединения, но прекрасная квартира в доходном доме на углу Екатерининского и Александровского проспектов (любезная забота пана Кнышевского…) из уютного гнёздышка превратилась в филиал преисподней. Вместо того, чтобы плакать от счастья да благодарно целовать сестрины руки, что столько трудились ради ее спасения, Сашка вела себя как одуревшая течная кошка – орала, визжала, только что головой не билась о стены, и все повторяла:

– Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.. – ну в точности, заевшая граммофонная пластинка…

Лена поначалу списывала истерики на усталость и шок – шутка ли, быть отбитой у бандитов, после месячного плена, да еще подвергнуться долгому и унизительному допросу в военной комендатуре, куда сперва привезли ее вартовые… Потребовался личный звонок, а потом и визит Кнышевского к фон Ледереру19, чтобы Сашу отпустили и, принеся глубочайшие извинения, передали под опеку любящих родственников. Увы, все оказалось гораздо хуже, чем можно было представить…

В первый момент встречи сестры с рыданиями бросились друг другу в объятия… В жутком испуге, не веря, что это происходит наяву, Лена смотрела на окровавленное, порванное платье Саши, на тонкую шею с темными следами чужих губ, на смертельно бледное лицо и лихорадочно блестящие глаза, залитые слезами. Прижимала младшенькую к себе, целовала, утешала, как умела – а умела плохо – шептала нетерпеливо:

– Ну все, все… Будет! То, страшное, закончилось навсегда… Ты теперь со мной, и с паном Анджеем, теперь уж мы о тебе подумаем… Домой, домой поскорее…

А Сашка, цепляясь за нее, несла какую-то чушь, болезненную, исступленную: что стреляла в человека и бросила его умирать в степи (это она-то, неспособная муху пришибить, выпускавшая мышей из мышеловки!), что ей нужно вернуться в Гуляй Поле, что ее там кто-то ждет… да уж – ждет ее разбойничья вольница, лихие люди во главе с изувером-насильником, позор и неизбежная скорая смерть от ножа или пули.

Пока ехали по улицам, в машине Кнышевского, было еще терпимо, но стоило войти в квартиру, дверь за собой запереть – и с Сашкой начало твориться такое, что Лена всерьез обеспокоилась: не повредилась ли младшенькая в уме?..

Пана Анджея сейчас же спровадили – не до него, на подмогу подоспела Маланья, вдвоем они Сашу раздели, уложили в ванну, напоили валерьянкой и чаем с мелиссой, Лена украдкой сбегала к телефону, позвонила доктору, попросила прийти, несмотря на поздний час… после сидела рядом с сестрой, не отлучаясь, намыливала душистым мылом, частым гребнем расчесывала длиннющие шелковистые волосы – предмет вожделения и личной зависти с детских лет, у самой таких не было – терла нежную спину, тоже расцвеченную ссадинами и синяками… закипала холодной яростью, жалела, что не может прямо сейчас послать карательную экспедицию в Гуляй Поле, сровнять его с землей, сжечь, а разбойников, сколько их там не отыщется, всех, перепороть, повесить, расстрелять, закопать в землю живьем… и первого – атамана – с противным до тошноты прозвищем «батька Махно».

А Сашка продолжала вести себя странно, если не сказать больше. Она рыдала, не останавливаясь, и валерьянка была бессильна остановить поток ее слез. Прятала лицо в руках, краснела ушами. Она не то что бы не хотела рассказывать о пережитом, но от прямых вопросов увиливала, опускала глаза… Лепетала невнятицу про