Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

его изнуренному многодневной смертельной опасностью сознанию чудилась фантастическая картина: дымное небо, весь мир, все это страшное бытие неожиданно дрогнуло, что-то сзади поплыло, настигая его, настигло и рассыпалось, заваливая его осколками. То ли это случилось в тот момент, когда они бросили пылающую самоходку и, попрыгав в задымленный бурьян, побежали к холму? Или прошедшей ночью, когда на высоту, к самой траншее, опоясывающей огневые позиции бывшей батареи Ружейникова, неудержимо лезли немцы? И они вскарабкались бы на высоту, достигли бы траншеи, если бы кто-то не крикнул: «Семка-а! Гранаты!» Кто же это прокричал, кто скомандовал? Кажется, дядя Иван. Семен бросил гранату в кучу немцев, подбежавших совсем уже близко. Бросил, вжался в стенку траншеи, увидел, что то же самое делает дядя Иван, и подумал, что все это уже бесполезно, сквозь стену земли и огня, поднятой взрывами, все равно сейчас прорвутся немцы, вскарабкаются по-звериному на бруствер и сверху в упор пришьют к земле из автоматов и дядю Ивана, и его, и азербайджанца Магомедова. И никто никогда не узнает, как они погибли здесь, — ни мать, ни Наташка, ни Олька Королева…

— Спишь, Семен? — послышался голос.

Семен открыл глаза, увидел стоящего в траншее дядю Ивана. В одной руке у него был котелок, в другой грязная и старая плащ-палатка.

— На, поешь.

— Не хочу.

— Сутки во рту крохи не держал.

— Не надо, — вяло отмахнулся Семен и медленно, с трудом разогнулся, встал на снарядный ящик, выглянул за бруствер.

Иван тотчас схватил Семена за ремень и что есть силы рванул вниз. И вовремя — в ту же секунду щелкнул внизу выстрел, пуля сорвала пыльную пленку с гребня бруствера как раз над тем местом, где только что была голова Семена, и, прошив пустой воздух, с визгом ввинтилась куда-то в небо.

— Совсем, что ли, ополоумел?!

Лицо Ивана было измученным, усохшим, землисто-серым. Семен поглядел в это лицо, потом на гребень бруствера, в котором пуля прочертила отчетливую канавку.

— Почему они нас… Ведь нас всего четверо.

— Они не знают, сколько нас тут. А если бы знали…

— Ну да, — кивнул Семен, все думая о матери, о Наташе и об Ольке Королевой. Он думал о них весь остаток ночи и все утро, они все странным образом представлялись ему людьми малознакомыми, существующими где-то в другом, далеком и нереальном мире. И неизвестно, непонятно было, зачем они там существуют, почему они встретились когда-то на его пути, особенно Наташка, девчонка с изумленными глазами. Эта Наташка родила, кажется, от него дочь. Родит, может быть, и Олька Королева, но какой в этом во всем смысл?

Временами сознание прояснялось, и тогда он, вспоминая недавние свои мысли, весь холодел. «Что за чертовщина, умом, что ли, действительно трогаюсь? Наташка жена ведь, и мать есть мать. Но как они там и что с ними? И как же у меня произошло это с Олькой?»

А потом снова все смешалось, его охватило полное безразличие ко всему, что происходило когда-то и что происходит сейчас.

— Ну да, — повторил он, — все равно полезут рано или поздно.

— А покуда ляг, Семен. Я плащ-палатку вот принес. Вот тут ляг, в воронке. Тут не печет. Тебе отдохнуть надо.

— Надо, — согласился Семен. — Что-то у меня, дядя Иван, в голове…

— Отойдет. После контузии бывает.

— Выберемся мы отсюда?

— А как же! Не в таких мы с тобой, Семка, переплетах бывали. Звезда наша удачливая. И теперь вывезет.

Говоря это, Иван расстилал плащ-палатку в глубокой яме. Крупнокалиберный снаряд когда-то угодил прямо в траншею, разворотил ее почему-то не по окружности, а полукольцом к вершине холма. Бруствер траншеи сделался еще выше, он-то и прикрывал единственное уцелевшее орудие из всей батареи, заметить его снизу было нелегко.

— Правда? — с детской надеждой спросил Семен.

— Ясное дело. Давай ложись.

Семен покорно, с каким-то удовлетворенным, успокоенным выражением лица лег. Прикрыл глаза, но тут же открыл их, поглядел на Ружейникова, который держал в руках принесенный Иваном котелок и ел кашу.

— А он говорит — сосенки-елочки…

— Мало ли чего? Я тоже так думал. Немца мы три раза отбили, отобьем еще… А тут, гляди, наши двинутся. Фронт же весь в наступлении. Отбросят немцев! Это они случайно прорвались и отрезали нас.

Ружейников что-то хотел сказать. Иван, заметив это, сделал ему знак рукой. Тот лишь усмехнулся, молча протянул котелок Магомедову.

Семен лежал без движения и глядел в блеклое небо. Затем встрепенулся и сел, вынул из нагрудного кармана листок.

— Дядь Ваня… Я письмо Наташке написал. Тут об Ольке… и обо всем. Я не подлец все же. Я не хочу ее обманывать. Так случилось, но я… я не хотел Наташку тоже обижать. Хотя, наверно, ей это не понять. Но пусть знает, пусть знает… Ты ей пошли это письмо, если чего со мной. Обещаешь? А останусь жив, сам все ей расскажу. Я ее люблю, Наташку. Потому и расскажу все…

— Ладно, давай, — помедлив, сказал Иван, взял листок, не читая, спрятал тоже в нагрудный карман гимнастерки, застегнул медную пуговицу. — А теперь спи. Как чего, я тебя разбужу.

Семен, отдав листок, какое-то время еще глядел в небо. Потом медленно стал прикрывать веки. И едва прикрыл, задышал спокойно и ровно, провалился в сон, бездонный и глухой.

— Слава богу, — произнес вполголоса Иван, поднялся с колен, подошел к Магомедову. Тот протянул ему котелок с остатками каши. — Должен оклематься парень.

— Контузия-то тяжелая вроде, — качнул головой Ружейников. — Но перепонки целые. Это хорошо, что ты его успокоил… Сколько у нас гранат, Магомедов?

— Сорок две штуки еще. Мы с Савельевым ночью все немецкие автоматы собрали. Снарядов полно.

— Снарядов хватит. Артиллеристов нету, — сказал Ружейников, опять подходя к стереотрубе.

— Нас трое…

— Почему же? — Иван быстро опрастывал котелок. — Семен с пушкой тоже умеет обращаться.

— Значит, все четверо артиллеристы.