Нифриловая башня - Дмитрий Яковлевич Парсиев

– Силу? – Ольху постоянно сбивало с толку, что оба они говорят совсем не такими словами, как ей это преподносилось в академии.

В попытке понять о какой такой силе идет речь, она наморщила лоб, но на ум приходила только любимая присказка многих учеников академии.

– Это в смысле, – сила нифрила? Я всегда думала, что это так, образное выражение.

– А она сила и есть, – нимало не смутившись сказал Михалыч, – Только у этой силы еще другая сторона имеется.

– Да? Это какая же? – ей показалось смешным, что какой-то старый писарь тужится рассуждать о теории нифрила как преподаватель.

– А в народе говорят, что нифрил, он только морок плодит, – сообщил писарь с таким видом, будто раскрыл перед ней великую истину.

Ольха некоторое время сидела, ожидая продолжения, а писарь молчал, по всему видно, ожидая от нее какого-то знака, что она все поняла, но ей совершенно ничего не было понятно. Тогда она спросила:

– И что это значит?

– Простую вещь. Другой способ противостоять заклятиям, – это не обращать на них внимания.

– А что, так можно разве?

– Человек способен направлять внимание, удерживать внимание, человек так же способен «не обращать внимание». Ты же не обращаешь внимания на воздух, до тех пор, по крайней мере, пока тебе его хватает для дыхания…

Не сказать, что Ольха все хорошо поняла, и уж тем более, что согласилась с доводами старого вояки, но ей просто надоело сидеть без дела. Болтовней о нифрильной могии она и в академии была по горло сыта. Ольха предложила закончить с разговорами, и писарь с легкостью согласился. После этого для нее начался самый странный урок нифрильной могии, который скорее можно было бы назвать уроком «противомогии».

Дядя Леша и Гаврила Михайлович встали друг напротив друга на разных концах поляны, будто и впрямь собирались сейчас биться. Ольху поставили за спиной заставника:

– Слышь, Ольха, – крикнул ей Михалыч со своего места, – Из-за Лехиной спины не высовывайся пока, а не то с непривычки «чердак» сорвет.

– Так ведь за человеком нельзя укрыться от воздействия нифрила, – прокричала она в ответ.

– Это кто сказал? – в голосе Михалыча послышалась насмешка.

– Так это ж теория нифрилового поля… в академии учат, – пояснила она из-за дяди Лешиной спины.

Гаврила Михайлович что-то вполголоса высказал насчет академии, чего она не расслышала, но одно только поняла, что нелицеприятное, а затем добавил уже громко:

– За человеком может и не спрячешься, а за опытным бойцом вроде Лехи спрячешься еще как… Ну, готовсь…

Дядя Леша обернулся на волка, и Ольха решила, что ей тоже надо перейти на оборотка. Но заставник ее остановил:

– Не, не надо тебе. В человеке оставайся.

Из-за спины заставника ей не было видно, что делает писарь, и дядя Леша, видимо специально для Ольхи, громко проговаривал все его действия. При этом не забывая над товарищем подшучивать:

– Ну ты что там, Михалыч, забыл, как пятнадчик засветлять?.. А-а, можешь все-таки… Ну, давай, ужасни меня, что ли…

В какой-то миг Ольха почувствовала, как в нее вползает ужас, а уже в следующий миг этот ужас, первобытный, темный, всеохватный заполнил ее целиком. Она вперилась взглядом в дяделешину спину, даже не в спину, а в одну единственную точку где-то между лопатками.

– Это морок, это морок… – твердила она про себя, – Только не оглядываться, главное не оглядываться, это морок.

Ей казалось, почему-то, что стоит ей увести взгляд в сторону хоть на самую малость и она не выдержит, заверещит или грохнется в обморок. Перед глазами у нее от напряжения поплыло и потемнело. Поле зрения сузилось до одной единственной точки, в которую она смотрела. «Так вот что означает выражение „белый свет сошелся в копеечку“», – пронеслось в сознании.

Обычное зрение вернулось к ней, когда ее окатили холодной водой. Она обнаружила, что лежит на земле, подтянув колени к животу, а над ней стоит дядя Леша и держит в руках перевернутое ведро. Из ведра вытекали остатки воды. Дядя Леша ей что-то говорил, но она не могла разобрать, что именно. На нее снова обрушилась вода, и тогда она полностью пришла в себя.

– Ты в порядке? – услышала она, – Как себя чувствуешь?

– Я в порядке, – сказала она, отплевываясь от воды, села, и добавила, стараясь звучать уверенно, – Продолжим.

Дядя Леша с сомнением глянул на писаря, но тот махнул рукой, мол можно продолжать. И они продолжили. Она стояла за спиной заставника как за камнем, возвышающимся над стремниной, который хоть немного, но защищал от этих шквалов, накрывающих с головой. Ужас, страх, черная тоска, утрата желания жить и хоть что-то делать… Время от времени она оказывалась в воде, и дядя Леша тоже теперь ходил «скупнуться», а на мостках оставался сидеть один Михалыч. Несколько раз ее рвало. Она теряла счет времени будто в отупении, и это было даже хорошо, потому что так было легче переносить нифриловые удары, но потом к ней снова возвращалась пронзительная ясность.

Один раз она сдуру все-таки решилась проверить кто прав, академическая теория нифрила или старый писарь, во время пущенного проклятия высунула голову из-за плеча заставника и сразу пожалела об этом. У нее, как и предупреждал писарь, «сорвало чердак». После этого сделали большой перерыв, разожгли потухший уже костер, грели остатки ухи, ели, а потом еще пили чай, наблюдая за закатом. Оба дядьки посматривали на нее вроде как с жалостью, будто давая понять, если она захочет все прекратить, они поймут. Ольха терпеть не могла, когда ее жалеют, и, наверное, только из-за этих жалеющих взглядов сообщила, что готова продолжать.

И они снова вернулись на поляну, продолжив уже при свете луны. Кожа на запястье, где у нее был образ волка будто горела. Ольха думала, что там непременно будет ожог, но говорить ничего не стала: «а то дай им только повод, сразу скажут, что пора прекращать». Она украдкой посмотрела на руку. Кожа действительно сильно покраснела, но увидев, что творится с ее «образом», она даже забыла о жжении. Он больше не был зеленым. Переливаясь всеми цветами радуги, рисунок играл красками, цвета перетекали один в другой. Зеленый цвет менялся на синий, синий – на коричневый, потом – на красный, после чего желтел и опять становился зеленым. «Вот