Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом - Коллектив авторов

Наши провинции, города, все то, с чем каждый из нас связывает понятие родины, должно быть представлено на протяжении всех веков, а вместо этого мы встречаем только домашние хроники правящей династии, рождения, свадьбы, похороны, дворцовые интриги, вечно плохо описанные войны, которые все похожи друг на друга, лишены движения и живописности[688].

За этими письмами последовало множество фундаментальных работ, посвященных истории французской и, шире, европейской цивилизации, созданных рядом французских историков. Достаточно назвать такие труды, как «История французов» Сисмонди, «История цивилизации в Европе» и «История цивилизации во Франции» Гизо, «История Французской революции» Минье и многие другие, чтобы понять, как быстро и радикально изменился характер европейской исторической науки. Появление этих трудов лишь усиливало у русских современников ощущение кризиса отечественной историографии и порождало соблазн механического перенесения теорий французских историков на почву русской истории.

В наиболее прямолинейной форме это попытался сделать Н.И. Полевой в «Истории русского народа». Подобно тому, как Тьерри в своих «Письмах» критиковал историков XVIII века за их устаревшие представления об истории, Полевой в качестве основной мишени избрал Карамзина: «Он был <…> историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения»[689].

Труд Полевого только начал публиковаться, как сразу же вызвал основательную и резкую критику Пушкина, заявившего о неправомерности экстраполяции исторических схем французских историков на русскую историю: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; <…> история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада»[690]. И хотя Пушкин берет Карамзина под защиту от «мелочных придирок» Полевого, он, тем не менее, близок к Полевому в том, что национальная история может быть выражена некой единой формулой.

Если оставить в стороне различия в масштабах дарования Карамзина и Полевого, то суть их расхождений может быть сведена к следующему: Карамзин стоит на позициях релятивизма и считает, что единственной реальностью, на которую может опереться историк, являются тексты (в его случае это тексты летописей). Задача историка, интерпретируя эти тексты, донести их содержание до понимания современной историку аудитории. Эта задача может быть выполнена путем создания адекватного нарратива. Полевой же, с его стремлением «показать нам прошедшее так, как оно было»[691], считает, что историк имеет дело с лежащими вне его сознания фактами, которые должны быть пропущены через современную ему историософскую схему.

Согласно идее стадиального развития исторических взглядов концепция Полевого считается новым этапом по сравнению с концепцией Карамзина. Однако с этим можно не согласиться. И дело не только в том, что Полевому в конечном счете так и не удалось преодолеть инерцию, заданную «Историей» Карамзина[692]. Наивно было бы утверждать, что требование философского осмысления исторического прошлого не было знакомо Карамзину и что он не в состоянии был взглянуть на исторический процесс сквозь призму современной ему философии. Но именно это, по его мнению, внесло бы субъективизм в исторический нарратив. Как указывал Ю.М. Лотман:

И просветители XVIII века, и романтики начала XIX века искали в истории «аллюзий» и «отношений», не мыслили ее вне связи с современностью. Первые вливали в исторический текст свои политические концепции, наделяли деятелей далекого прошлого философским мышлением XVIII века, вторые стремились найти в их душах выражение собственных эмоций. Подход Карамзина был иным – в летописном тексте он не искал своих мыслей и чувств. Наоборот, он усугублял в исторических источниках то, что, по его мнению, составляло их специфику, искал в них то, чего не мог найти в себе самом[693].

Карамзин решал две важнейшие задачи: показать прошлое таким, каким оно виделось людям тех далеких времен, и сделать это так, чтобы заинтересовать своих современников. В решении первой задачи Карамзин в чем-то предвосхитил современный семиотический подход к истории, который

предполагает апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым признается то, что является значимым с их точки зрения. Речь идет, таким образом, о реконструкции тех субъективных мотивов, которые оказываются непосредственным импульсом для тех или иных действий (так или иначе определяющих ход событий)[694].

Путь, намеченный Карамзиным, казался его младшим современникам и потомкам слишком художественным, далеким от подлинно научной истории, в которой все больше и больше начинали видеть проекцию неких глобальных философских схем, в связи с чем процесс познания истории приравнивался к поиску исторических закономерностей. Исторический нарратив все больше дистанцировался от личности историка и становился все более монологичным. Однако «История» Карамзина не потеряла своего читателя. С появлением «научной» истории она вошла в разряд детского чтения[695]. Можно было бы привести множество мемуарных свидетельств о том, как знакомство с Карамзиным пробуждало в детях первый интерес к истории. «История» Карамзина составила фундамент той исторической культуры, которая была ею же создана.

Историк вообще ставит перед собой задачу ввести своего читателя в некий чужой для них обоих мир[696]. Из этого, конечно, не следует, что до Карамзина в России не было историков, а в русском обществе не было интереса к истории. Но Карамзин – первый историк, у которого появилась массовая аудитория. Он первый, кто осознал не только проблему конструирования исторического нарратива, но и поставил вопрос о востребованности исторических знаний. О пользе истории до Карамзина рассуждали многие, но лишь Карамзин практически сумел превратить историю в неотъемлемую часть культурного опыта своих соотечественников.

Т.А. Сабурова

«Места памяти» русского образованного общества первой половины XIX века

Образы XVIII века, созданные русскими интеллектуалами в первой половине последующего столетия, сыграли важную роль в становлении исторического сознания и формировании новой культурной идентичности русского просвещенного общества (важнейшим фактором тут была и связь с государственной идеологией[697]). Обратим внимание на представление о границах XVIII столетия – оно, конечно, воспринималось не только в хронологическом смысле. С одной стороны, XVIII век был тесно связан с именами Петра I и Екатерины II (что нашло яркое выражение в знаменитом стихотворении Радищева «Осьмнадцатое столетие»: «Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами / Зрите на новый вы век, зрите Россию свою»). С другой стороны, новый век начинали отсчитывать не просто с воцарения Александра I (его могли связывать с правлением Екатерины, тем самым не разделяя, а наоборот – соединяя столетия). В представлениях русского просвещенного общества рубежом между столетиями мог выступать и 1812 год, завершивший одну и открывший другую, новую эпоху. Если в отношении Европы в качестве границы, завершающей XVIII столетие, чаще всего назывались события революции 1789 года во Франции, то применительно к России такой определенности не существовало, и границы XVIII столетия были весьма пластичны. Пётр Вяземский писал в 1848 году:

Во Франции революция 89 года и последующих годов все перевернула вверх дном, вместе с прочим и ниспровергла красивое и уютное здание векового общежития. У нас не было такого крутого переворота. Но вскоре после смерти отца моего 1812 год временно рассеял общество из Москвы, и оно после на старом пепелище своем никак не могло возродиться на прежний лад. <…> Вообще другие требования, другие обычаи и в Москве и везде установили новый порядок. Мне иногда сдается, что все виденное мною было только игрою и обманом сновиденья или что за тридесять веков и в тридесятом царстве жил я когда-то и ныне перенесен в совершенно другой мир[698].

В первой половине XIX века представления о восемнадцатом столетии сохранялись прежде всего в индивидуальной памяти, но постепенно перемещались в область общего исторического сознания, из пределов личного опыта в сферу коллективного переживания. Вопрос о репрезентативности нашей реконструкции этого общего «имагинативного» фонда всегда останется открытым. Мы обратимся главным образом к наследию трех видных деятелей российской культуры того времени: Петра Вяземского, Александра Тургенева и Александра Герцена, при всех идейных и поколенческих различиях отразивших в своих текстах (включая мемуарные, эпистолярные и т. д.) схожие схемы переживания/конструирования относительно близкого прошлого, общие модусы восприятия века Просвещения – глядя уже из другого столетия и иной культурной эпохи.