Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом - Коллектив авторов

Вяземский, которого Чаадаев называл «русским отпечатком XVIII столетия», в своих «Записных книжках» неоднократно обращается к теме ушедшего века и уходящего поколения, которое видится ему замечательным и оригинальным. Формированию соответствующего образа XVIII столетия в немалой степени способствовало общение П.А. Вяземского с друзьями его отца, например с поэтом и сановником Юрием Александровичем Нелединским-Мелецким (1751–1828). В биографическом очерке о нем Вяземский писал:

Упомянутая мною эпоха почти принадлежит уже к эпохам допотопным; лица, в ней действовавшие на сцене, если не публично, то по крайней мере на блестящей сцене домашнего театра, едва ли не баснословные лица для нового поколения. Хотя Нелединский дожил до нашего времени, но и он цветущими, лучшими годами своими принадлежал той эпохе, давно минувшей. Предание, воспоминание мое связывают и меня с нею[699].

Л. Голбурт (L. Golburt) в статье, раскрывающей особенности восприятия минувшего века у современников Герцена, отмечала, что стареющие мужчины и женщины XVIII века сохраняли одну из самых своеобразных эпох русской культуры нового времени уже самим своим физическим складом, поведением и костюмом[700]. Эту же особенность – буквальное сохранение черт старины, свойство быть отпечатком прошлого столетия, несмотря на все новые порядки, общественные преобразования или моду, замечает и Вяземский, описывая Наталью Кирилловну Загряжскую (1757–1847), старшую дочь малороссийского гетмана К.Г. Разумовского, известного брата фаворита Елизаветы Петровны:

В ней было много своеобразия, обыкновенной принадлежности людей (а в особенности женщин) старого чекана. <…> Она была, как эти старые семейные портреты, писанные кистью великого художника, которые украшают стены салонов новейшего поколения[701].

Несколько страниц посвятил в «Былом и думах» Герцен другой представительнице XVIII века – Ольге Александровне Жеребцовой (1766–1849), создав портрет умной, деятельной, сильной и независимой женщины, прожившей длинную и очень насыщенную жизнь (сестра братьев Зубовых, выдвинувшихся на излете екатерининского царствования, она была знакома с Вольтером, блистала при европейских дворах и содействовала заговору и убийству Павла I). Мемуарист выразительно описывал первое впечатление о знакомстве: «…Взошла твердым шагом высокая старуха, с строгим лицом, носившим следы большой красоты; в ее осанке, поступи и жестах выражались упрямая воля, резкий характер и резкий ум»[702]. Герцен назвал Жеребцову «странной и оригинальной развалиной другого века»[703], обращаясь к ассоциациям с руинами – свидетелями исторических эпох и знаками скорее величия, чем упадка и дряхлости[704]. В то же время отметим, что в разделе «Былого и дум», озаглавленном «Люди XVIII века в России», Герцен также писал об оригинальности этого поколения, но в более негативном смысле (он называл их иностранцами дома и за границей, испорченными западными предрассудками и русскими привычками). Размышления о людях прошлого столетия позволяли Герцену показать и проблему европеизации России, и особенности положения российского дворянства. Представляет интерес описание поведения и характера Сергея Петровича Румянцева (1755–1838), сына фельдмаршала и младшего брата знаменитого археографа Николая Петровича Румянцева, у известного мемуариста Михаила Александровича Дмитриева (1796–1866). Выбранные характеристики воплощают представление о настоящем вельможе екатерининского времени, аристократе ушедшего века. Создавая образ живого, веселого, просвещенного человека с прекрасными манерами и литературным вкусом, «немножко вольнодумца, как человека XVIII века»[705], М.А. Дмитриев противопоставляет «настоящих» вельмож XVIII столетия современной ему знати («нынче вельмож нет; нынче есть знатные люди только по чину, а более по близости к Государю…»[706]).

Во многих заметках Вяземского также ощущается своеобразное ностальгическое настроение, составляющее элемент исторической памяти деятелей его круга. «Блестящий век Екатерины, век Державина, пиитический век славы России»[707]. «Эпоха, ознаменованная деятельностью Хераскова, Державина, Дмитриева, Карамзина, была гораздо плодороднее нашей»[708]. Обратим внимание на особое значение царствования Екатерины II в представлениях Вяземского, выделение ее правления как особой эпохи, целого века, блестящего времени русской истории. Как убедительно показал М.И. Гиллельсон, взгляд на эпоху Екатерины II как на время успехов русского Просвещения сложился у Вяземского еще в 1810-е годы, и это идеализированное представление он пронес через всю свою жизнь[709]. Такая идеализация XVIII столетия у Вяземского определялась, с одной стороны, оценкой современных ему событий, критикой царствования Александра, а затем и Николая I, противопоставлением современности XVIII века как эпохи, достойной подражания в политическом и литературном смысле. Вяземский писал:

Не умею придумать великолепнейшего и поучительнейшего зрелища как пример владыки народа, с престола братски подающего руку писателям, образователям народов. В сем священном зрелище Екатерина играет первое лицо. <…> Лучшими успехами своими на поприще ума обязаны мы движению, данному ею; оглянемся без предубеждения: где и что были бы мы, если вычесть из гражданского и политического бытия России тридцать четыре года ее деятельного царствования?[710]

С другой стороны, идеализация прошлого была обусловлена неприятием Вяземским литературы критического реализма, растущим одиночеством и невостребованностью его творчества молодыми поколениями. Как признавался сам Вяземский, «весело, а может быть, и грустно смотреть на себя, как в волшебном зеркале, и увидеть себя, каковым ты был в любимом и счастливом некогда»[711].

Но образ XVIII века в сознании русских интеллектуалов был не только идиллическим; уже Карамзин после Французской революции не узнавал века Просвещения «в дыму и пламени». Как считает Ю.В. Стенник, для Карамзина XVIII столетие представляло собой отдельную эпоху, пролегающую между «древней» и «новой» Россией (александровского времени), ставшую «самостоятельным и также до конца необъясненным этапом отечественной истории»[712]. А для идущего после Карамзина поколения (в записках П.А. Вяземского, А.И. Тургенева) эпоха Александра Благословенного чаще всего выступает завершением XVIII столетия, или, по крайней мере, тесно связанным с XVIII веком периодом – в противоположность следующим годам. Возможно, это различие в трактовке эпохи Александра I действительно определялось принадлежностью к разным поколениям русского образованного общества, а исторические события второй четверти XIX века давали основание создать идеализированный образ ушедшей эпохи, соединяя XVIII век и первую четверть XIX столетия.

Уверенность русских интеллектуалов в прогрессивном развитии человечества, сформировавшаяся под влиянием идей Просвещения, давала основания представить век XIX, превосходящим век XVIII, разрушить идеализированный образ минувшего века, утвердившийся в сознании благодаря господству прежних просветительских идей и мифологизации Петра, и надеяться, что «мы перестанем жалеть, как некогда жалели некоторые в Европе о золотом греческом периоде, – перестанем жалеть о веках семнадцатом и осьмнадцатом»[713]. Этот выход за пределы просветительских постулатов, постепенное осознание их исторической относительности сами базировались на основных категориях Просвещения, прежде всего – принципе прогресса. Прогресс, понимаемый как просвещение общества, распространение образования и развитие науки, становился одним из ключевых понятий исторического сознания русского общества первой половины XIX века. П.А. Вяземский создает яркий образ этого всеохватного движения и видит «просвещение, грядущее исполинскими шагами, усовершенствовавшее науки, обогатившее казну человеческих понятий, преобразовавшее самые государства…»[714]. О просветительском историзме Вяземского, доказывая близость этого типа историзма мировоззрению других арзамасцев, а также Пушкина, писал М.И. Гиллельсон[715]. Просветительская модель исторического процесса «прочитывается» во многих сочинениях первой половины XIX века, где вполне отражена уверенность русских интеллектуалов в разум ном основании истории, неизбежности прогресса. Эти представления транслировались не только в исторических сочинениях, но и в путевых заметках, которые, будучи в первые десятилетия XIX века чрезвычайно популярным жанром, давали возможность выразить основные идеи Просвещения, так сказать, в пространственном виде. И речь в этом случае идет как о ставших классическим примером «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина, образце для будущих русских травелогов XIX века, так и, например, о менее известных «Записках о Голландии 1815 года» будущего декабриста Николая Александровича Бестужева (1791–1855). В них автор, рассуждая об истории Голландии в связи с историей Европы, пишет: