Испанский сон - Феликс Аксельруд

Но Он спал.

Постепенно она осмелела, приблизилась и осмотрела Царя. На вид Он казался совсем невредимым — такого же, как всегда, красивого ровного цвета, без видимых ран… У нее появилась надежда. Она тронула Царя, приподняла, посмотрела с другой стороны… Царь был цел. Какое счастье! Но что же произошло? Она подумала бы, что все это ей привиделось, если бы не белая жидкость, быстро сохнущая, но кое-где еще оставшаяся на коже. Она осторожно коснулась пальчиком клейкой, густой капли. Она не знала, как отнестись к этой жидкости. Царь священен; но ведь это — из Него; значит, это тоже священно, как струйка над ведром? Она понюхала каплю, слизала ее языком и не сделала вывода, нравится ей или нет.

Она укрыла Отца одеялом, нырнула в теплую глубь, прижалась к любимому телу и крепко уснула.

Наутро ночной кошмар предстал перед ней во всех его жутких деталях. Она не знала, рассказать ли Отцу. Вдруг Он станет ее укорять, не поверит? Ей трудно было даже найти слова для этого.

Отец был таким же, как и всегда — веселым, нежным, внимательным. Она мучалась, притворялась. Весь день прошел в тягостных сомнениях. А если это повторится? А если болезнь лишь отступила, но вернется снова и все же убьет Царя?

Скажу за вечерними ласками, решила она.

Когда настал сладкий час и Он приступил к Царевне, она не подала виду, что будет как-то иначе. Он ласкал ее как всегда, и это было так же прекрасно; но посреди любви, когда Он стал самозабвенно податливым, она чуть-чуть приподняла руками Его голову и спросила:

— Батюшка, разреши с Тобой поговорить?

Он удивился и даже сменил ласку. Он приподнялся и прилег рядом, подперев голову рукой. Другой рукой Он продолжал ласкать ее, но она видела, что Он нарочно делает это так, чтобы ей хотелось большего.

— Не очень-то славно говорить при любви, — сказал Он с легким укором, и ей стало стыдно. Может быть, зря она…

— Батюшка, Ты же знаешь, — кротко сказала она. — Ничего слаще Твоих ласк для меня нет, и быть не может… Но это так важно! В другое время я бы не смогла.

— Говори, — разрешил Он.

— Батюшка, ночью случилась беда, — она стала рассказывать и почувствовала, как наливается слезами, — наш Царь вспух… Он едва не умер… еще немножко, Он лопнул бы… и из Него…

Она не выдержала и разрыдалась.

Отец прижал ее к своей груди и стал нежно гладить ее волосы. Она судорожно вцепилась в Царя и горько рыдала, осыпая Его поцелуями; она зримо представила себе, что будет с нею, если она лишится Царя.

Ему с трудом удалось ее успокоить.

— Не плачь, малышка, — приговаривал Он, гладя ее, укладывая, — успокойся, глупенькая, Я знаю, о чем ты…

Он принес ей воды, заставил выпить. Она с трудом пришла в себя и сидела на постели, обняв колени руками, зареванная, опухшая, ощущая себя виноватой оттого, что испортила ласки.

— То был не Царь, доченька. Я расскажу тебе… Надо было давно рассказать; Я думал, ты еще маленькая… Царь, как ты знаешь, духовная сущность; а то, что ты видела, был змей — тварь земная, биологическая. Природа, дочка, берет свое…

— Змей, — повторила она. — Как странно!

— Когда появляется змей, Царь отступает. Царь выше того, чтоб бороться со змеем. Царь уступает ему Свое тело — но ненадолго. Как ты видела, змей, исторгнувши семя, изнемогает сам по себе. Потом уползает с позором, а Царь снова велик и хорош.

— Мне не понравился змей, Батюшка.

Отец пожал плечами.

— Немудрено. Он хитер, пронырлив, вообще злокознен; люди считают его врагом рода человеческого… Однако нам, наделенным защитой Царя, он не враг — слишком низок… и жалок… Для тебя будет правильно лишь сторониться его и не обращать на него никакого особенного внимания.

— А…

Она боялась спросить. Он улыбнулся, поощряя ее к вопросу.

— А у других… тоже есть змеи, Батюшка?

— Конечно: ни одному мужу не обойтись без земной сущности. Даже больше: редко кто признает своего Царя, а уж змей есть почти у всякого. Да что тебе до них? У нас с тобой свое Царство. Плохо ли?

Она почувствовала себя счастливой оттого, что Он не стал сердиться, разговаривал с ней, как с взрослой, и все объяснилось. Она благодарно потерлась щекой о Его руки.

— Ах, Батюшка, я Тебя так люблю!

— И Я люблю тебя, Мое солнышко.

— Батюшка, а давай целоваться!

Отец приблизил Свое лицо к ее лицу и внятно сказал:

— Мы всю жизнь будем целоваться с тобою, дочь Моя, возлюбленная Моя, будем ласкать и тешить друг друга, только помни Завет, то помни, что Я тебе всегда говорил, теперь говорю и буду говорить: лишь мы с тобой друг для друга вдвоем в целом свете, лишь Я для тебя и ты для Меня; ни с кем не сходись, но и не враждуй; никого не почитай, никому не верь и не говори про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей никому не давай касаться; также и Царевны. Однако же будь похожа на всех, не возбуждай подозрений, будь незаметна, смешайся с толпой. Таись, прячься, будь ко всему наготове; подслушивай, подглядывай, вызнавай, да не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего. Думай усердно и глубоко! Но скрывай истинные мысли, обманывай всех вокруг, да так, чтоб не прознали; не питай ни к кому ни гнева, ни жалости; будь хитра и коварна со всеми не менее, чем змей. А иначе придет позор и погибель. Так?

— Так, Батюшка.

— Повтори.

Она послушно повторила; слова на этот раз изменились в конце, к ним добавилось про змея, но смысл был старый и ясный. Она подумала, что Отец, верно, считает ее дурочкой. К чему каждый день повторять то, что и так яснее ясного?

Она уже ходила в школу (в первый класс, во второй?), прилежно учила что положено, ежечасно тосковала по Царю, но, как велел Отец, даже и виду не подавала. Некоторое время она была лучшей ученицей, отличницей, и учительница постоянно хвалила ее, ставила ее в пример другим детям; она была безразлична к этим похвалам — лишь похвала Отца имела для нее значение. Отец велел учиться хорошо, она и учится хорошо; велел бы плохо — училась бы плохо.

Однако она быстро увидела невыгодность отличной учебы: ее сделали командиром октябрятской звездочки — она изобразила радость, но слегка озаботилась некоторыми новыми обязанностями, которые отдаляли ее от Царя; она поняла, что ее скоро могут сделать командиром класса, и ненужных забот добавится. Тогда она постепенно снизила успеваемость, сделалась на уроках рассеянной — ей это было легко и очень приятно, так как она могла позволить себе больше думать о Царе. Учительница огорчалась, но ей не было до того никакого дела.

Другие дети в пору ее успехов уже начинали относиться к ней неодобрительно, считать ее зубрилкой, вдобавок девчонкой скрытной и заносчивой. Ей было безразлично отношение этих детей. Но Отец велел быть как все, не выделяться, не возбуждать к себе плохого или слишком хорошего чувства; спустившись по успеваемости до уровня других учеников, она стала больше разговаривать с ними, расположила к себе и добилась умеренного уважения, при том, что они стали считать ее не скрытной, а просто скучной.