Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом что-то произошло. Произошло оно в районе 1910 года. Почва для этого, конечно, была подготовлена раньше. Но все-таки между тем, как он работал до 1910-го, и тем, как он работал после, случился некий кардинальный разрыв. Как вышло, что Марк скакнул от невнятной мазни к тому, чтобы видеть столь глубоко, — загадка. На первый взгляд, никакого повода не было. Меж вещами он обнаружил линии. Узрел формы. Его животные сходили с холста чистыми и настоящими. Стал чище и цвет. Красный стал красным. Желтый стал желтым. А синий — синим.
Во главе угла — как раз-таки цвет. Какое же буйство цвета. Основные цветá. На холсте выделяется красный, прямо контрастирующий с полосой синего. С Марком в те дни творилось всякое-разное. Он смотрел работы постимпрессионистов. Смотрел Гогена и Ван Гога. Видел, как дерзко обращаются эти художники с цветом, как охотно кладут основные цвета рядом друг с другом — то есть насколько же им глубоко наплевать на все то, чему учат в художественных академиях. Контрастные цвета не кладут на холст рядом друг с другом. Но именно это постимпрессионисты и делали. Это же делали и «дикие звери» — фовисты. И новые абстракционисты. Робер и Соня Делоне тоже так делали и этим гордились. Чета Делоне создавала полностью абстрактные конструкции — сферы, круги, пересекающиеся конусы цвета. Они рисовали так, будто кроме самого цвета ничего и не нужно, а затем повторяли на стенах и детской коляске цветá и формы с полотен, а затем изготавливали одежду, которая выглядела как все те же геометрически-цветовые фигуры, называли эту безумную мешанину искусством и кайфовали от того, какое оно все абсолютно симультанное.
Франц Марк глядел на весь этот цвет как на какое-то откровение. Цвет и был для него откровением.
Ближе к началу 1911 года Марк сочинил письмо другу и собрату-художнику Августу Макке. «За одну короткую зиму, — пишет он Макке, — я стал полностью другим человеком». Дальше в своем письме Марк говорит об искусстве и еще о том, как нашел себя в роли художника. Связано это было во многом именно с цветом и с той чистотой композиции, какой он за прошлый год выучился. В итоге, пожалуй, насчет Марковой живописи можно сделать такое весьма четкое заявление. Сопоставив данные в плане того, какие картины он создавал реально, с тем, что он пишет о тогдашнем своем душевном состоянии, можно заключить, что художником Франц Марк стал в зиму с 1910 на 1911-й. Что-то в нем пробудилось, что-то сошлось. Это значит — хотя Марку это было неведомо, — что работать как подлинный художник ему оставалось менее четырех лет. Жизнь подлинного художника продолжалась для Франца Марка всего лишь с 1911 по 1914 год, поскольку в 1914-м он отправился на войну и никогда уже не брал в руки краски, хотя и сделал несколько приличных рисунков на фронте. А затем погиб под Верденом. Бóльшую часть своей жизни он был неудачником, затем — гением, а затем — покойником.
То нечто, что пробудилось в Марке, благодаря чему он стал рисовать, как рисовал — дерзко и красочно, что позволило ему написать желтую корову, красную корову и синих лошадей, то явившееся в жизнь Марка — три года оно заставляло его рисовать, а затем привело его на войну, а затем погубило.
Можно ли так говорить? Можно ли говорить, что нечто пробудившееся внутри Франца Марка и сделавшее его художником — что эта же сила затащила его на войну и привела под Верден — где, как известно, в виде осколка снаряда ему явится смерть? Мысли довольно-таки беспощадные.
Нельзя ли то «нечто», что «пробудилось» внутри Франца Марка, хотя бы как-то назвать? Чем оно было, это «оно»? Какой «силой»? Назвать его очень трудно. Что мы знаем по меньшей мере — так это что Франца Марка если не прямо заботила, то занимала идея «судьбы». Мы знаем, что название его самой известной картины — «Судьба животных». Знаем, что в письме к Марии, своей жене, которое датируется 28 октября 1915 года, то есть, так сказать, самым кануном Вердена — сражения, которое начнется всего через несколько скоротечных месяцев, — Марк пишет Марии, что «Нашими телами управляет не война, а судьба». То есть судьба или нечто, определяющее судьбу, что за сила ни стояла бы за судьбой, — это-то нечто и управляет войной, управляет историческими событиями, управляет предназначением каждого, управляет даже нашими физическими телами.
В том же письме, где Франц Марк говорит, что нашими телами управляет судьба, он говорит и еще кое-что. «Опасности не существует, есть только предназначение», — так он пишет Марии. По-немецки тут слово Schicksal, оно означает и «судьба», и «предназначение». Что примечательно, ибо есть такой немецкий философ Мартин Хайдеггер, который тоже служил в Первую мировую солдатом, — правда, в отличие от Марка, служил не на поле боя или фронтах, а в штабе, но тем не менее был глубоко затронут и глубоко потрясен тем, что пережил в Первую мировую, — так потрясен, что потом стал нацистом, и именно из-за того, что он пережил в Первую мировую. Так вот, этот Мартин Хайдеггер, известный (или печально известный) философ-нацист, написал такой важный философский трактат — «Бытие и время», и предназначение, или судьба, то есть Schicksal, там — один из ключевых терминов.
Слово Schicksal Хайдеггер в той знаменитой работе связывает с глаголом schicken, который можно перевести с немецкого как «передавать». Поэтому, по Хайдеггеру, Schicksal — это состояние «переданности». Помимо этого, Хайдеггер связывает слово Schicksal с термином Geworfenhe, который часто, хотя и довольно-таки неуклюже, переводят неологизмом «брошенность». Смысл тут, если вынести за скобки неологизмы и этимологии всяких немецких слов, такой, что «судьба» и «предназначение» — это когда индивида, так сказать, тащит некое положение дел, которое тот не выбирал. «Выбрать свою судьбу», вопреки известной присказке, невозможно. Но судьба — это и не просто покорность бытийному произволу. Судьба не равна «фатализму».
Судьба (или Schicksal), по Хайдеггеру, — и эта его идея вроде бы согласуется с тем, что пытался в письме к Марии выразить Марк, — то есть действие судьбы, заключается в том, что индивидуальное человеческое существо оказывается брошено в определяющую его ситуацию и затем индивид должен стать деятельным агентом этой самой определяемости. Такая вот, наверное, непростая концепция. Идея здесь следующая: чтобы стать самим собой в полной мере, нужно
