Правительницы России - Вольдемар Балязин

Во всяком случае, Шубин был единственным возлюбленным, которому цесаревна посвятила стихи.

Вот они:

Я не в своей мочи огнь утушитьСердцем болею — да чем пособить,Что всегда разлучно И без тебя скучно.Лучше бы тя не знати,Нежль так страдати Всегда по тебе.

Не будем строго судить Елизавету-поэта. Ведь эти стихи были написаны во времена Кантемира и Тредиаковского, которые, ей Богу, писали не лучше.

Только после вступления Елизаветы на престол Шубина с большим трудом после двухлетних поисков нашли на Камчатке. Причём ни сам Шубин, ни жители его стойбища не знали, что в России уже два года царствует Елизавета Петровна, — в такой глубокой глуши они жили. Привезя Шубина в Петербург, его «за невинное претерпение» произвели в генерал-майоры и наградили орденом Александра Невского. Получив богатые поместья в Ярославском и Нижегородском уездах и вскоре же присвоенный ему очередной чин генерал-поручика, Шубин через год вышел в отставку и удалился на покой в одну из своих деревень.

А Елизавета Петровна, пока её возлюбленный пребывал в ссылке, с истинно поэтическим легкомыслием утешалась в объятиях целой череды кратковременных любовников.

Это были: конюх Никита Андреянович Возжинский, не имевший фамилии из-за своего «подлого» происхождения и получивший её от названия одного из атрибутов своей профессии; юный прелестник, камер-паж Пимен Лялин; столь же юный сын другого её кучера — Ермолай Скворцов.

Все они, как только Елизавета оказалась на троне, мгновенно стали камергерами, получив и значительные поместья, и потомственное дворянство.

Среди близких Елизавете людей был и дворцовый истопник Василий Васильевич Чулков. Природа не одарила его ни красотой, ни ростом. Он был безобразен лицом и очень мал. Но у Чулкова было очевидное преимущество — Василий обладал исключительно тонким слухом и, когда дремал, был необычайно чуток. Елизавета очень боялась ночного ареста, и потому Чулков все ночи проводил в комнате перед её спальней, подрёмывая, но не засыпая, в кресле. Оттого-то и он, знавший о всех талантах своей госпожи, проходивших мимо него в её опочивальню, так же как и они, был удостоен императорских милостей. Да только милости эти были большими, чем у мимолётных фаворитов. Если каждый из них стал только камергером, то истопник Чулков получил всё, что и они, а кроме того орден Александра Невского, чин генерал-поручика и большие богатые поместья.

Однако и Лялин, и Возжинский, и Скворцов оказались не более чем мотыльками-однодневками по сравнению с новым их соперником, прочно завладевшим сердцем цесаревны.

...В 1731 году полковник Фёдор Степанович Вишневский возвратился в Петербург из Венгрии, куда он ездил покупать вино для двора Анны Ивановны. Он привёз императрице не только обоз с вином, но и прекрасного лицом и статью двадцатидвухлетнего казака-малоросса Алексея Розума, встреченного им по дороге возле села Чемер, что неподалёку от города Глухова, на пути из Киева в Чернигов. Полковник, остановившись на роздых, услышал, как поёт Розум, и упросил чемерского дьячка, у которого Алексей жил, отпустить певца в Петербург. Там парень был представлен обер-гофмаршалу Рейгольду Левенвольде, и тот поместил его в дворцовый хор Анны Ивановны. А оттуда Розума забрала к себе цесаревна Елизавета, поражённая и дивным голосом и сказочной красотой своего ровесника-певчего.

Маркиз де Шетарди, хорошо осведомлённый об интимных делах двора, писал в 1742 году о событиях, произошедших за десять лет до того: «Некая Нарышкина, вышедшая с тех пор замуж (речь идёт об Анастасии Михайловне Нарышкиной, вышедшей замуж за генерал-майора Василия Андреевича Измайлова и ставшая затем статс-дамой Екатерины II), женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского, случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно: брюнет с чёрной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Высокого роста, широкоплеч... Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так искусно повела дело, что Разумовский от неё не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило цесаревну Елизавету и возбудило её любопытство. Нарышкина не скрыла от неё ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердого человека, недоступного чувству сострадания».

К этому времени Шубин уже томился в неволе, а конюхи и истопники не шли ни в какое сравнение с неожиданно появившимся могучим чернобородым любовником.

Елизавета пришла в восторг от альковных утех с ним и огромной силы его страсти. Приближая Разумовского к своей особе, Елизавета сначала переименовала своего нового друга из певчих в «придворные бандуристы», а затем он стал и «гоф-интендантом», получив под своё начало двор и все имения своей благодетельницы-цесаревны.

Став одним из влиятельных придворных, Розум, превратившийся в Алексея Григорьевича Разумовского, остался добрым, скромным, умным человеком, каким и был прежде. Он любил свою мать, заботился о брате и трёх сёстрах, посылая им деньги, принимал своих деревенских земляков, приезжавших в Петербург, и старался никому не делать зла.

Появившись рядом с Елизаветой Петровной в 1731 году, Алексей Разумовский оказался чуждым дворцовых интриг, политических игр, коварства, хитростей, борения страстей и не изменил себе на протяжении всей своей жизни. Этими качествами он снискал уважение многих сановников и аристократов. В числе его друзей были и многие родственники Елизаветы Петровны. И сама цесаревна, казалось, приняла тот образ жизни и характер отношений, какой был свойствен её «другу нелицемерному», как в одном из писем назвала она своего возлюбленного Алексея Разумовского.

Кроме того, не следует забывать, что и Алексей и Елизавета были необычайно сладострастны, молоды и сильны, и обуревавшую их страсть ставили на первое место среди всех прочих чувств.

Уже в самом конце описанных здесь событий, когда заговор вот-вот должен был разразиться, произошёл эпизод, красноречиво свидетельствующий об интимных отношениях Елизаветы с Разумовским, а в связи с этим и о подлинных её отношениях с Лестоком. Об этом в довольно изысканной манере и вместе с тем не без натуралистических подробностей информировал прусского короля Фридриха II его посол Мардефельд: «Особа, о которой идёт речь, соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспримерной точностью». Добавим, что эта её набожность, любовь к церковным службам и особенно к их обрядовой стороне, как и сердечная склонность цесаревны к русским песням, хороводам и простонародной пище, приводили в восторг патриотов, негодовавших против засилья немцев, руководивших страной, но не знавших даже её языка. Переходя же к личным отношениям цесаревны и её лейб-медика, Мардефельд продолжал: «Родившаяся под роковым созвездием, то есть в самую минуту нежной встречи Марса с Венерой, она ежедневно по несколько раз приносит жертву на алтаре матери Амура — то есть Венеры, значительно превосходя такими набожными делами супруг императора Клавдия и Сигизмунда (Агриппины и Марии, прославившихся крайней развращённостью). Первым жрецом, отличённым ею (Елизаветой Петровной) был подданный Нептуна, простой рослый матрос — кадет Морского шляхетского корпуса Александр Бутурлин. Теперь эта важная должность не занята в продолжение двух лет. До того её исполняли жрецы, не имевшие особого значения (Возжинский, Лялин, Скворцов и масса других). Наконец нашёлся достойный в лице Аполлона с громовым голосом, уроженец Украины, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил,1 он слишком усердствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье к Гиппократу (то есть Лестоку), посвящённому в тайны, чтобы просить его оказать помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край её и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать её позабавиться. В своём нетерпении помочь другу сердечному (то есть потерявшему сознание Разумовскому) она отвечала с сердцем: «Сам знаешь, что не про тебя печь топится!» «Ну, — ответил он грубо, — разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со столькими из подонков?» Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался».

Из этого письма Мардефельда следует, что, несмотря на известную зависимость Елизаветы от Лестока, как одного из главных участников заговора, она не ответила на его притязания, ибо в это время на первое место у цесаревны выступили политические амбиции.