Правительницы России - Вольдемар Балязин

Как только Анна Леопольдовна превратилась в первую персону в государстве, она стала делать то, чего раньше делать не могла из-за покойной императрицы. Первым делом возле неё появился граф Линар. На сей раз его амурная игра была несколько усложнена — граф, приехав в Петербург, продолжал при каждом удобном случае выражать глубочайшую влюблённость в Анну Леопольдовну, но одновременно откровенно волочиться и за Юлией Менгден.

Наконец, с благословения регентши, он сделал предложение её фрейлине, но было решено, что они останутся пока втроём, ибо невозможно было разлучить двух любящих женщин и, таким образом, возник классический треугольник, который вскоре распался, ибо Линар срочно уехал в Дрезден, взяв с собой кучу денег и шкатулку с бриллиантами, которые, как говорили, он повёз дрезденским ювелирам для того, чтобы сделать корону для Анны Леопольдовны, желавшей превратиться из регентши и Великой княгини в Российскую императрицу.

Во всё время поездки Линар получал нежнейшие письма от Анны Леопольдовны, а в Петербурге уже видели в нём нового Бирона и полагали, что Антон-Ульрих вскоре же станет не более чем марионеткой Б руках всесильного фаворита.

А в то время как Линар занимался ювелирными забавами, в верхних этажах власти начались новые баталии. Миних, арестовавший Бирона и занявший пост Первого министра, продолжая оставаться и Президентом Военной коллегии, стал внушать Остерману и его сторонникам большие опасения из-за почти необъятной власти, сосредоточившейся в его руках. Чтобы создать фельдмаршалу достаточно серьёзный противовес, Антону-Ульриху присвоили звание генералиссимуса, князю Алексею Михайловичу Черкасскому — генерал-адмирала, и таким образом Миних перестал быть бесспорно первым военным России. К тому же его противницей была и регентша и, что не менее опасно, граф Остерман — хитрый, умный, очень осторожный и дальновидный политик. Воспользовавшись тем, что Миних в декабре 1740 года заболел, Остерман сумел внушить регентше мысль, что это — надолго, что фельдмаршал не только болен, но и стар — ему шёл пятьдесят восьмой год, и потому почтенный воин нуждается в покое и должен быть освобождён от непосильных для него государственных дел.

С этого момента Брауншвейгская чета начала откровенно пренебрегать Минихом: регентша не принимала его, отсылая к мужу, а тот, если и удостаивал фельдмаршала краткой и холодной аудиенции, то подчёркнуто вёл себя с ним, как с подчинённым, давая ему понять, что перед ним не только герцог, но и генералиссимус. Не выдержав нового непривычного для него унизительного положения, Миних в марте 1741 года подал в отставку, и она немедленно была принята.

За этими коллизиями внимательно следили все противники Брауншвейгской фамилии и её в общем-то немногочисленного окружения. И ими прежде всего были гвардейские офицеры. Они сделали ставку на цесаревну Елизавету Петровну и составили «комплот», как на старофранцузский манер именовали тогда заговор.

Комплот в действии

Брауншвейгская фамилия, её немецкие и русские сторонники располагали кое-какими сведениями о готовящемся заговоре, но как минимум недооценивали его опасности. Остерман знал, что одним из заговорщиков является французский посол маркиз Иоахим-Жак де Шетарди, имевший прямое указание своего правительства всячески способствовать приходу к власти Елизаветы Петровны. Другим иностранным дипломатом, сориентированным на то же самое, был шведский посол Нолькен, становившийся, таким образом, естественным союзником де Шетарди.

Хуже обстояло у правительства дело с осведомлённостью о своих собственных, отечественных заговорщиках. По-видимому, подозреваемых было много, так как в гвардии каждый второй мог почитаться сторонником Елизаветы, и потому, опасаясь невольно спровоцировать и ускорить подготавливавшийся взрыв, никаких действий власти до поры до времени не предпринимали.

Весной 1741 года в Петербурге распространились слухи о раскрытии заговора, об ожидаемом заключении Елизаветы в монастырь и даже о её предстоящей казни. Говорили, что Елизавета и её очередной фаворит — Семён Кириллович Нарышкин тайно обвенчались, и теперь у новой августейшей четы появилось намерение овладеть российским троном. Дело кончилось, однако, не тюрьмой, а высылкой Нарышкина в Париж.

Разговоры прекратились из-за того, что в июле 1741 года началась очередная война России со Швецией, и общественное мнение теперь оказалось полностью поглощено военными действиями, происходившими неподалёку от Петербурга. Но война — войной, а заговор — заговором. Тем более что в него потихоньку вовлекались всё новые люди, среди которых немаловажную роль стал играть и ещё один иностранец — лейб-медик Елизаветы Петровны Арман Лесток.

Француз-протестант Иоганн-Герман Лесток, на французский лад — Арман, в России — Иван Иванович, родился в Ганновере, куда его родители уехали из-за религиозных преследований. Его отец — искусный хирург, ставший в Ганновере врачом герцога Люнебургского, обучил своему ремеслу и сына, проявившего, кстати, немалые способности.

Однако Иоганну-Герману было тесно в немецкой провинции, и он уехал в Париж, вступив врачом во французскую армию. Молодому, красивому, жадному до развлечений, но крайне бедному лекарю хронически не хватало денег. К тому же Лесток был безудержный волокита и повеса, и его амурные приключения следовали беспрерывно. Страдая от бедности и невозможности жить в своё удовольствие, он отправил в 1713 году письмо в Петербург, предлагая свои услуги хирурга, и получил приглашение из Аптекарской канцелярии при Коллегии иностранных дел. По приезде в Россию Лесток был представлен Петру I и так понравился царю своим нравом, внешностью, образованностью, что тут же был назначен лейб-хирургом Его Величества. А вскоре и завсегдатаем застолий царя и царицы. Когда в 1716 году Пётр и Екатерина более чем на год отправились за границу, Лесток в качестве лейб-хирурга Екатерины провёл рядом с нею всё путешествие, давая немало поводов к довольно нескромным пересудам.

Вернувшись в Петербург, молодой хирург чувствовал себя в царской семье уже совсем своим человеком. Но вдруг совершенно неожиданно его постигла царская немилость, Пётр велел Лестоку немедленно покинуть Петербург и уехать в Казань для занятий всё тем же ремеслом. Причиной опалы было то, что Лесток решился поухаживать за женой и дочерьми любимого шута Петра I испанского еврея д’Акосты. Шут не стал жаловаться царю, а посадил и жену и дочерей под домашний арест. Лестоку же д’Акоста сказал, что если тот ещё раз появится возле дома, то он прикажет побить кавалера палками. Лесток всё же решил переговорить с одной из дочерей д’Акосты, желая сделать ей официальное предложение о женитьбе. Однако не успел он войти в дом, как на него напали четыре человека и, повалив на землю, стали его бить, отняли у него парик, часы, бумажник и футляр с хирургическими инструментами. А после этого отвели Лестока под стражу, откуда он попал в Преображенский приказ, где и просидел под караулом четыре месяца.

Начальник приказа, знаменитый Андрей Ушаков, докладывая Петру, отметил, что ни в чём другом Лесток не виноват, а кроме того, из-за четырёхмесячной отсидки в тюрьме «он в великой десперации находится — то есть в состоянии, близком к помешательству, — и опасно, дабы не учинил какой над собой причины». И предложил ограничиться ссылкой Лестока в Казань.

Через четыре года, как только Пётр I умер, Екатерина I тут же вернула своего лейб-хирурга в Петербург и приставила его к цесаревне Елизавете. С этих пор Лесток прочно вошёл в высший петербургский свет, сохранив прекрасные отношения и со старой московской знатью. Умел он ладить и с Бироном, и с Остерманом, и с Волынским, который конфиденциально читал ему свои секретные сочинения: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» и «Записку о недостоинстве окружающих императрицу людей и о печальном положении людей достойных». Не попав вместе с Волынским на плаху и даже избежав ссылки, Лесток опасался новой опалы, гораздо худшей, чем прежняя, и потому примкнул к заговору, составленному сторонниками Елизаветы, а вскоре стал играть в нём одну из ведущих ролей.

По роду своей профессии он был вхож в любой дом, а из-за хорошего знания нескольких языков был незаменим в сношениях с иностранцами. Он-то и стал посредником между французским послом де Шетарди и шведским Нолькеном.

Маркиз де Шетарди прибыл в Петербург в 1739 году, а более или менее сблизился с Елизаветой лишь после падения Бирона, в конце 1740 года, но и тогда вёл себя с ней крайне сдержанно и осторожно, так как ещё не имел инструкций своего министра иностранных дел. От союзного Франции шведского посла де Шетарди узнал, что на организацию заговора Швеция ассигновала сто тысяч червонцев. И хотя солидность суммы говорила и об основательности намерений, и о достаточной прочности задуманного предприятия, тем не менее долгое время прошло в колебаниях, проявляемых обоими иностранными заговорщиками.