Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На другой день после едва не случившейся встречи с рабочим он дописал промежуточный вариант “Гаруна и Моря Историй”, и позвонил его друг Джон Форрестер, член совета кембриджского Кингз-колледжа, чтобы обсудить возможность присуждения ему почетной степени “вроде той, что давно еще присудили Моргану Форстеру«[109]. Мысль, что его могут удостоить такого же почета, как автора “Поездки в Индию”, была очень волнующей. Он сказал, что был бы чрезвычайно польщен, если бы это случилось. Через несколько месяцев Джон позвонил снова и сказал, что этого не случится. Слишком многие в колледже были слишком напуганы.
На Сент-Питерс-стрит тоже было неладно. Его старый дом был заперт и пустовал, и там возникли проблемы. Местные полицейские сообщили, что жилье находится “в небезопасном состоянии”. Заподозрили утечку газа, и сотруднику службы газоснабжения пришлось войти. В подвале, сказал потом сотрудник, прорвало водопроводную трубу. Кто-то должен был приехать и посмотреть. С Мэриан после ссоры из-за видеоигры они почти не разговаривали, но она согласилась съездить. Проблемы оказались незначительными. Газовщик приставил лестницу и залез в незапертое окно второго этажа, так что входная дверь осталась неповрежденной. Утечки газа не было. В подвале вопреки тому, что сказал газовщик, ничего не прорвало, а только слегка капало, и неисправность легко устранили. Мэриан покинула дом на Сент-Питерс-стрит в дурном настроении, и позднее по телефону ему досталось от нее за все. “Ты даже постель не заправил!” – кричала она.
Вечером того дня его отвезли к Эдварду и Мариам Саид, которые жили в Суисс-Коттедже на Итон-роуд. До того времени, как у Эдварда диагностировали хронический лимфолейкоз, оставался еще год, и он был в расцвете сил и красоты – неутомимый говорун с богатой жестикуляцией, любитель посмеяться и приударить за женщинами, эрудит и ипохондрик. В то время Эдвард, стоило ему слегка закашлять – подозревал серьезный бронхит, стоило почувствовать резь в животе, – думал, что ему грозит смерть от аппендицита. Поразительно, но, когда он взаправду заболел, он повел себя как герой: жаловался очень редко, боролся с ХЛЛ изо всех сил и с помощью своего великолепного врача Канти Раи побил все рекорды, прожив двенадцать лет после появления первых признаков рака. Эдвард был денди, он чуточку тщеславился из-за своей мужской красоты, и вспоминается, как они годы спустя, когда история с фетвой была позади, вместе обедали в Нью-Йорке недалеко от Колумбийского университета, счастливые из-за того, что смогли увидеться при ярком дневном свете, без охранников, занавешивающих окна, и без “химчистки”. Рак на время отступил, и Эдвард был не такой худой, каким, увы, обычно выглядел из-за болезни. “Эдвард, – сказал ему уже не Джозеф Антон, – у вас опять здоровый вид! Вы поправились!” Эдвард ощетинился. “Поправился, но не растолстел, Салман”, – сказал он.
Он был знатоком Конрада и помнил про матроса Джеймса Уэйта с “Нарцисса”. Эдвард тоже понимал, что надо жить, покуда не помрешь; так он и делал.
А в тот мартовский вечер 1990 года на Итон-роуд Эдвард сказал ему, что говорил о его деле с Арафатом, – а для Эдварда поговорить с Ясиром Арафатом, к которому из-за его личной коррумпированности и поддержки терроризма он давно уже относился плохо, было делом нешуточным, – и Арафат (он был, при всех его прочих качествах, секулярист и антиисламист) ответил: “Разумеется, я ему сочувствую, но идет интифада, в ней участвуют мусульмане… что я могу сделать…” – “Может быть, вам стоило бы написать об интифаде, – предложил Эдвард. – Ваш голос очень важен для нас, и пусть он снова прозвучит – выскажитесь на эти темы”. Да, ответил он, может быть, и стоило бы. И они заговорили о другом – о книгах, о музыке, об общих друзьях. Обсуждать фетву без конца у него желания не было, и друзья, как правило, это видели и тактично меняли тему. Когда он получал возможность видеться с людьми, это было все равно что вырваться из плена, и последним, что он хотел обсуждать, были его цепи.
Он принуждал себя к сосредоточенности и каждый день час за часом шлифовал и оттачивал “Гаруна”. Но неделя не принесла ему того, на что он рассчитывал. Полицейские известили его, что встреча с Гавелом не состоится – чехи будто бы отменили ее из-за опасений за безопасность президента. Вместо этого он сможет позвонить Гавелу в номер отеля в шесть вечера и побеседовать с ним. Это было колоссальное разочарование. Он несколько часов не мог ни с кем говорить. Но ровно в шесть набрал номер, который ему дали. Трубку долго никто не брал. Наконец раздался мужской голос. “Это Салман Рушди, – сказал он. – Я разговариваю с президентом Гавелом?” Собеседник хихикнул – это отчетливо было слышно. “Нет-нет, – ответил он. – Я не есть президент. Я секретарь”. – “Понимаю, – сказал он. – Но мне сообщили, что я могу позвонить в это время и поговорить с ним”. После короткой паузы секретарь сказал: “Да. Вам придется, пожалуйста, немного ждать. Президент вышел по нужде”.
Ну, теперь, подумал он, я точно знаю, что в Чехословакии была революция. Президент уже распорядился, чтобы его кортеж состоял из машин разного цвета – просто чтоб веселее выглядело, – пригласил в гости “Роллинг стоунз”, и первым американцем, кому он дал интервью, был Лу Рид: чехословацкая “Бархатная революция” получила название от “Бархатного подполья” (The Velvet Underground) – его группы, ставшей, таким образом, единственной музыкальной группой в истории, которая не только пела о революции, как, например, “Битлз”, но и помогла ее совершить. Этот президент заслуживал того, чтобы подождать, пока он справит нужду.
Через некоторое время послышались шаги, и Гавел взял трубку. Он объяснил отмену встречи совсем иначе. Он не хотел, чтобы она произошла в чехословацком посольстве. “Я не доверяю этому месту, – сказал он. – Там и сейчас много таких, кто служил при старом режиме, много ходит всяких странных типов, много полковников”. Новый посол, человек Гавела, занимал должность всего два дня и еще не успел вычистить авгиевы конюшни. “Ноги моей там не будет”, – сказал Гавел. Британцы же уведомили его, что другого места для встречи предложить не могут. “Подумать только, – посетовал Гавел, – во всей Великобритании не нашлось места, где они могли бы обеспечить безопасность для нас с вами”. Совершенно ясно, сказал он
