Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

В Зетеевском овраге травы не кошены. Сухие, перестоявшиеся, буйно сплелись, стоят недвижимо, — ветер сюда не доходит. И только березы шумят ровно, траурно. Стволы у берез снизу белые, чистые, а выше — рукой не дотянешься — черными браслетами перехвачены — следы от пуль и осколков. Позатяяулись раны, заплыли березовой слезой, схоронили в себе свинец и обломки стали, и только вычернилось, окольцевалось больное место. Ржавый, пробитый пулями радиатор чужой машины напоролся на сук, так и остался на нем, никто не снял. Теперь висит высоко над землей, как скворечня.

Речушка Десненка спотыкается на камнях, спешит куда-то, тычется в мягкие травяные берега, лопочет негромко. На воде качается запоздалый, собранный из осенних садовых цветов венок. Для кого-то еще лето, кто-то ждет своего любимого. Далеко уплывает венок — в Оку…

Петр встречает меня за околицей — возвращается из бригады пешком.

— «Газон» в Лопатино угнал с агрономом. Поехал уговаривать начальство хотя бы еще недельку не снимать с уборки картошки школьников. Народу мало, нет народу…

Изба у Петра посреди села, большая, на три крыльца. Живут в ней сам-десятый, отец с матерью и сестренкой, братан с семьей и трое его — жена и две девочки.

В сенцах чадит керогаз, стоят мешки с картошкой.

— Здрав-ствуй-тя, здрав-ствуй-тя, — весело, врастяжку, по-деревенски шумит Петр, открывая дверь в кухню. — Вот моя армия, вот мои хоромы.

Жена Петра Дуся, тоже ветврач, полная молодая женщина с золотистой косой, уложенной на голове короной, смущенно вытирает о передник руки. Стирала. Кузьмич забыл предупредить, что приедет гость. Училась она вместе с нами в школе, класса на четыре моложе, но я ее не помню. Две востроглазые девчушки, в год разница, готовят за столом уроки. Обе боевые, похожие на отца.

— В горницу проходите, — приглашает Дуся. — Да не снимайте вы сапоги, у нас давно не мыто. — Это уж вечная присказка наших деревенских хозяек. Полы до смолистой желтизны вымыты и прикрыты чистыми пестрыми половичками. Стягиваю сапоги, прохожу в горницу. Высокая постель с кружевным подзором, подушки в кружевных наволочках, пирамидкой одна над другой, шкаф, полка с книгами, этажерка, на ней приемник и опять же книги, на польской тахте свернутые детские постельки, по стенам рамки с фотографиями, на окнах легкие тюлевые занавески — вот и все убранство единственной после кухни комнаты-горницы.

— Не богато, — улыбается Кузьмич. Улыбаться он может заразительно, чисто, из глубины души. — Пока ни газов, ни ванных нет.

— И не будет, — в шутку поддевает хозяина Дуся.

— Не будет, — соглашается Петр и добавляет: — Пока.

— У твоего пока вот такие бока, — широко разводит руками хозяйка и уходит в кухню, прикрыв дверь.

— Она у меня добрая, хорошая. В женщине самое главное — доброта. Помнишь, Толстой кому-то писал: «Фет женился. Кажется, на доброй». А он толк в людях знал. Поддерживает меня Дуся, понимает. Слышал, как меня однажды из района выперли?

Я киваю.

— Перебрался к отцу. Добра я не нажил, денег тоже. Батя у меня тогда еще в Лопатине жил, это мы потом всем кагалом сюда переехали. Пополнение в колхоз. Дуся ребенка второго ждала, а Ленка — старшая — крохотуля была совсем. У бати, кроме матери, еще двое скворцов, в школу бегают. И мы к нему на шею. Говорю: «Двину, отец, куда глаза глядят». А он: «Перебьемся, обладится все помаленьку».

Помыкался по району, куда себя только не предлагал — не берут. Ладошкин — мужик принципиальный: «Пока из него, то есть из меня, слезу не вышибу, работы не получит». Так и уехал я в другую область. Слез он моих не видел. Определился на ветучасток. Оклад семьдесят рублей. Дуся к тому времени родила, перевел всех троих. Вчетвером на семьдесят рублев сам знаешь как.

Была у меня на участке санитарка, без образования. Можно было, конечно, на ее место жену устроить. Так часто делают. Я посовестился, хотя и предлагало начальство.

Жили трудно. Чего греха таить, приходилось сено покашивать, продавать. День по участку мотаешься дотемна, а с рассвету на покосе, ночью — за книги. Решил темку себе по акушерству выбрать, люблю я эту науку. А еще за немецкий язык сел. Ленина читал, усидчиво, каждую страничку обмозговывал. Ночью все спать, а я за книги. Высох до костей. Ни минуты отдыха себе не давал. А все равно буровит мне голову мысль. Прав ли, что капитулировал и ретировался из своего колхоза? К людям я очень пристыл. Да и жалко было всего, что строил с самой студенческой скамьи.

Короче, не выдержал, поехал в Лопатино. Приехал, а там уже и района нет. Двинул в Тиханск, туда все начальство переехало. Ладошкина нет. Встречает меня Веслов, он и сейчас у нас секретарем. Мужик умный, сам в упряжи председательской лет десять ходил. Думающий. «Бери, говорит, свои „Дубровицы“, там твой преемник все глаза проглядел, не идет ли за ним в город машина персональная». Вот так и вернулся.

И пока Дуся на кухне готовит ужин, мы все говорим и говорим с Петром, перебирая в памяти знакомых и события прошлого и возвращаясь опять и опять к колхозным делам.

— Есть у нас коровки, три хороших стада, курочки есть, поросятки, рыбку разводим, карпа в прудах. — Он так и говорит по-крестьянски мягко: коровки, поросятки, курочки. — Платим дояркам и по сто пятьдесят и по сто восемьдесят рублей в месяц. И в других бригадах заработок не малый. Но вот беда — народу нет. Ох как мало! Отвадили мы человека от земли, а заластить сейчас не можем, И деньги платим, и клуб выстроили, и столовую, зайди, в один присест сто человек пообедать могут. Я парням-механизаторам три баяна купил. Девушка одна за два года первая в колхозе осталась — не ушла на сторону. Мы за ней всем правлением, как за невестой, ухаживали. Приемником наградили, хотя и не было пока за что награждать, а наградили. Она приемник схватила, а наутро мне говорят: «Подалась наша Клава с дареной музыкой в город». Вот, брат, какие дела. Что делать будем, а?

Я пожимаю плечами.

— Тебя, Петр Кузьмич, спросить об этом хотел.

— Меня? — Петр задумывается. — Механизацию двигать на землю надо. Автоматизацию. На кнопки переходить! Может быть, выход?

Был случай. Заказали мы как-то нашим шефам вагонетки — развозить корм на фермах. Работа трудная. Каждой доярке за смену надо до двух тонн кормов переворочать, разнести каждой коровке. Приехали конструкторы, мы все им объяснили, как что. Ученые. Поняли быстро.

И вот как-то везут наш заказ. Четыре «МАЗа», а за ними подъемный кран с лозунгом: «Зеленую улицу заказам сельского хозяйства». Подъехали. Из руководства никого не было, один скотник на ферме. «Принимай, говорят, подарок от шефов». А тот: «Сгружайте, мы потом на рельсы всю эту механизацию сами наведем».

Сгрузили. Уехали. Лозунг оставили, скотник у них для своих нужд выпросил, — материя хорошая, да и много ее.

Пришел я наутро — за голову схватился. Вагонетки из пятимиллиметровой нержавеющей стали сварены. Каждая не меньше тонны порожняя весит. Да еще для того, чтоб навоз вывозить, сверх всего сани сработали со стальной будкой впереди — это чтобы по зиме скотникам в ней от ветра прятаться, когда на поля навоз везут.

Кое-как заладили вагонетки на рельсы, погрузили корм, а стронуть нет никаких сил. Дояркам приходится на помощь всю семью звать. Так и прозвали эту механизацию «семейные тачанки». Шефы, хотя это все подарочно делали, с нас тысяч тридцать, как с белки, слупили.

Сейчас кое-что на фермах сами обмозговали. Вот только не соберемся в металлолом продать тачанки, пожалуй, за такую сталь немало выручим.

Хозяйка подает на стол тушенную с мясом картошку, все в конопушечках укропа и пупырышках огурцы, красномясые помидоры, городской выпечки хлеб, солодку, крупно заброшенную луком и политую маслом. Ставит бутылку «московской».

— Что ни говори, Николаич, а все-таки стронули мы чуток лежачий камень, мало-помалу пошла под него вода. Выпьем с тобой за эту воду, которой набирать силы. За наши заботы выпей с нами!.. За лучшие времена!..

…Утром я ухожу из «Дубровиц» по мягкой белой дороге. Еще по-темному уехал в бригады Петр, постеснявшись разбудить меня, ушла на ветучасток Дуся.

По всему селу над печными трубами повисли тоненькие березовые дымки. Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далеком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-лоточках, обо всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами — РОДИНА.

А день занимается широко, вольно, и снова обещает быть теплая погода. Навстречу мне попадаются ребятишки с портфелями на веревочках, с ранцами за плечами, с толстыми папками в молниях под рукою. Каждый из них по деревенскому обычаю здоровается. Одни весело, задорно, другие, пряча глаза под ноги. Останутся ли они тут, когда вырастут? Придут ли на смену моему другу, неутомимому Петру Кузьмичу, или разлетятся так же, как разлетелось поколение, на долю которого выпали тяжкие дни оскудения деревни?