Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди

приняли хорошо. Эта маленькая книжка, которую он написал, исполняя обещание, данное ребенку, стала, возможно, самым популярным из всех его произведений в художественном жанре. И в жизни чувств, и в профессиональной жизни у него начинался, он видел, новый этап, и нелепое существование, которое он вел, было от этого еще тяжелее переносить. Зафар сказал, что хотел бы поехать кататься на лыжах. “Может быть, поедешь с мамой, а я заплачу?” – предложил он. “Но я хочу с тобой”, – возразил его сын. Эти слова ранили его сердце.

Пришла почта. В ней были первые экземпляры “Гаруна”. Это его взбодрило. Он надписал с десяток экземпляров для друзей Зафара. В экземпляре Элизабет он написал: “Спасибо, что вернула мне радость”.

Все чаще высказывалось мнение, что “дело Рушди” не заслуживает тех хлопот и переживаний, которые начались из-за него, поскольку сам объект – человек недостойный. Норман Теббит, один из ближайших политических союзников Маргарет Тэтчер, написал в “Индепендент”, что автор “Шайтанских аятов” – “первостатейный негодяй… [чья] публичная жизнь – череда презренных измен своему воспитанию, религии, новой родине и национальности”. Лорд Дейкр (Хью Тревор-Роупер), видный историк, тори, пэр, “удостоверивший подлинность” фальшивых “дневников Гитлера”, утерся после конфуза с “дневниками” и заявил – тоже в “Инди”: “Мне интересно, как поживает в эти дни Салман Рушди под великодушной защитой британского закона и британской полиции, о которых он отзывался так грубо. Ему, надеюсь, не слишком уютно… Я бы не огорчился, если бы кто-нибудь из британских мусульман, сожалеющих о его дурных манерах, подстерег его на темной улице и поучил хорошему поведению. Если бы это заставило его впредь сдерживать свое ретивое перо, общество бы выиграло, литература – не пострадала”.

Писатель Джон Ле Карре: “Не думаю, что кому-либо из нас можно безнаказанно оскорблять великие религии”. Он же, в другой раз: “Готов повторить снова и снова: у него были все возможности спасти лицо своих издателей и, сохраняя достоинство, изъять книгу из продажи до более спокойных времен. По-моему, ему нечего больше доказывать, кроме своей бесчувственности”. Ле Карре отверг и довод, основанный на “литературных качествах” книги: “Выходит, мы должны предоставлять литераторам больше свободы слова, чем авторам дешевого чтива? Такой элитизм не подкрепляет позицию Рушди, в чем бы эта позиция сейчас ни состояла”. Он не сказал, был ли бы он против использования категории “литературных качеств” при защите, скажем, джойсовского “Улисса” или “Любовника леди Чаттерли” Д. Г. Лоуренса.

Дугласа Херда, британского министра иностранных дел и “писателя”, сотрудник газеты “Ивнинг стандард” спросил: “Какой у вас был самый мучительный момент за время работы в правительстве?” – “Чтение «Шайтанских аятов»”, – ответил он.

В начале сентября он побывал у Данкана Слейтера в его доме в Найтсбридже. Обилие индийских картин и изделий неожиданно обнаружило в Слейтере индофила, чем, возможно, объяснялась его симпатия к человеку-невидимке. “Вы должны использовать все ваши связи в СМИ, – сказал Слейтер. – Нужны положительные отклики”. Надин Гордимер собрала под своим воззванием к Ирану впечатляющий список подписей, в том числе Вацлава Гавела, французского министра культуры, многих писателей, ученых и политиков, и Слейтер высказал мысль, что это можно было бы использовать, чтобы побудить, к примеру, “Таймс” опубликовать сочувственную редакционную статью. Письмо Гордимер было напечатано и вызвало слабую реакцию. Ничего не изменилось. Газета “Индепендент” сообщила, что получила 160 писем, критикующих высказывание Теббита, и лишь два в его поддержку. Это было хотя бы что-то.

Несколько дней спустя министр иностранных дел Италии Джанни де Микелис заявил, что Европа и Иран “близки” к обмену письмами, который будет означать “отмену фетвы” и даст возможность нормализовать отношения. Слейтер сказал, что это заявление “несколько опережает события”, но “тройка” министров иностранных дел Европейского сообщества действительно намеревается через несколько дней провести переговоры с министром иностранных дел Ирана Али Акбаром Велаяти.

Элизабет начала рассказывать о своих новых отношениях близким друзьям. Он, со своей стороны, рассказал про нее Исабель Фонсеке. Потом он узнал, что Мэриан возвращается в Лондон.

27 сентября 1990 года, в день выхода в свет “Гаруна и Моря Историй”, Иран и Соединенное Королевство возобновили частичные дипломатические отношения. Данкан Слейтер, позвонив из Нью-Йорка, сказал, что “были получены заверения”. Иран не будет ничего предпринимать, чтобы привести фетву в исполнение. Отменена она, однако, не будет, и предложение о награде в миллионы долларов за его убийство (аятолла Саней, объявивший о вознаграждении, все повышал и повышал сумму) останется в силе, ибо оно “к правительству отношения не имеет”. Слейтер попытался изобразить это как шаг в позитивном направлении, но выглядело это скорее как предательство. Никакой сделке на его счет, заключенной Дугласом Хердом, доверять он не мог.

Разведслужбы и Особый отдел, похоже, разделяли это мнение. Никаких изменений в оценке угрозы не последовало. По-прежнему уровень два – на одну ступеньку ниже королевы. Никаких изменений в порядке его охраны. Дом на Сент-Питерс-стрит по-прежнему заперт, окна закрыты ставнями. Вернуться домой ему по-прежнему не позволено.

И все-таки он осуществил что-то новое. Осуществил именно тогда – вот что было самым важным. “Гарун” пошел хорошо, и кошмарный сценарий Сонни Мехта безвылазно обитал в царстве его плохих сновидений. Имя говорящего механического удода не подвигло кашмирцев ни на какое восстание. Кровопролитием на улицах и не пахло. Сонни бегал от призраков, и теперь, при свете дня, эти тени на поверку оказались тем, чем не могли не быть, – пустыми ночными страхами.

Ему было позволено ненадолго – и без предупреждения – выйти на люди: надписывать экземпляры “Гаруна” в лондонском книжном магазине “Уотерстоунз” в Хэмпстеде. Зафар тоже там был – “помогал”, передавая ему книги на подпись; был и Билл Бьюфорд – этакое доброе, ухмыляющееся божество. В течение часа он снова чувствовал себя автором книг. Но от нервозности во взглядах охраны деваться было некуда. Не в первый раз он тогда видел, что им тоже боязно.

А дома была Элизабет. Что ни день, они становились все ближе друг к другу. “Мне страшно, – призналась она ему, – что я стала так от тебя зависима”. Он, как мог, постарался ее успокоить. Я безумно тебя люблю и никуда не отпущу. Она боялась, что он сблизился с ней всего лишь за неимением лучшего, что, когда угрозы прекратятся, он уедет в Америку и бросит ее. Он ведь говорил ей о своей любви к Нью-Йорку, говорил, что мечтает когда-нибудь поселиться там свободным человеком. Он, чья жизнь была чередой пересадок из почвы в почву (которой он попытается придать новый смысл, говоря о “множественности корней”), не понимал, до