Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Чертков рассказывал в очень миролюбивом духе про свои объяснения с полицией.

Вдруг Софья Андреевна резким, возбужденным тоном сказала:

— Не понимаю, что неприятного в полиции? Бывают такие противные люди, которых я бы совсем не хотела видеть, а приходится же их принимать!

Наступило неловкое молчание. Никто не знал, куда девать глаза. На Л. Н. было жалко смотреть. Даже сама Софья Андреевна почувствовала резкость сказанного и, помолчав, прибавила:

— Я даже часто не знаю, кто они. Или какой‑нибудь С…, он хуже в тысячу раз всякого полицейского.

Не помню по какому поводу заговорили о снимании шапок в Спасских воротах в Москве. Дунаев горячился. Разговор перешел на ожидание Иверской по ночам на площади у часовни. Чертков сказал, что там бывают и очень трогательные сцены и что среди этих ожидающих людей часто встречаются глубоко верующие, принесшие сюда всю свою душу со всеми ее страданиями.

Л. Н. опять вспомнил Паскаля и его защиту церковной веры и сказал:

— У Паскаля в его «Мыслях» рядом со слабыми попадаются мысли удивительной глубины и силы. Он принадлежал к ордену янсенистов, постоянно полемизировал с иезуитами и благодаря ему название «иезуит» стадо нарицательным в смысле лицемера.

Л. Н. спросил Черткова о студенте сельскохозяйственного института, которого он днем послал к нему. Оказывается, студент этот пришел к Чертковым только вечером в десятом часу, не произвел хорошего впечатления, и Чертков не предложил ему остаться. Л. Н. опять рассказал, что этот студент показывал ему свои писания:

— Трюизмы, которые уже тысячу раз были сказаны. Я ему сказал это. Он ушел, и мне показалось, что я мог обидеть его. Я его догнал, поговорил с ним еще и к вам направил.

Владимир Григорьевич сказал:

— Он, кажется, получил от вас все, чего хотел.

Раньше Л. Н. сказал про американца, уехавшего вчера:

— Он неинтересный, ограниченный, но, кажется, хороший человек. Он живет в Порто — Рико и учит в школе детей — белых, негров и индейцев — и специально оттуда приехал, чтобы со мной познакомиться.

Про Стокгольм Л. Н. сказал, что припишет кое‑что к прежнему докладу и пошлет его. Чертков привез Л. Н. переписанное новое окончание разговора с крестьянином, и Л. Н. хотел просмотреть его и дать Черткову послать как поправку в газеты, в которых разговор был напечатан.

Дунаев простился, и, как только он уехал, Софья Андреевна крикнула:

— Илья Васильевич, убирайте чай, больше никто не будет пить. Спать пора!

— Что ты, мама? Я еще не пила, — сказала Александра Львовна.

Но все, смущенные, уже встали. Мы с Чертковым стали прощаться. Л.H., уже стоя, сказал Черткову, что он хочет еще кое‑что прибавить из «Детской мудрости» ко второму рассказу.

Тяжело смотреть, что Л. Н. очень слаб физически из‑за всех этих историй, а мог бы еще быть сильным и работать…

18 июля. Когда я вечером приехал в Ясную, за обеденным столом в саду сидели: Софья Андреевна, Л.H., Россолимо, Никитин, Душан и Лев Львович. Я поздоровался и пошел в дом.

Здороваясь со мной, Софья Андреевна сказала:

— Вот доктора приехали лечить меня, здоровую.

Елизавета Валериановна, которую я встретил на крыльце, сказала мне, что не знает, как увести …, который сидит там все время, не уходя, и мешает докторам.

Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она дала мне добавление к стокгольмскому докладу, которое Л. Н. написал нынче. Александра Львовна встретила докторов на станции и поговорила с ними. Дмитрий Васильевич, получив письмо Татьяны Львовны, поговорил с Россолимо, так что тот был уже до известной степени в курсе дела. Александра Львовна предупредила его…

Елизавета Валериановна рассказывает, что… сказал ей, что он скажет Россолимо «последнее слово»:

— Напрасно вы приехали лечить мать — она совершенно здорова, а вот отец выжил из ума, и его надо лечить (т. е. объявить сумасшедшим).

Только что я собрался почитать написанное Л. Н. как Л. Н. сам пришел с Никитиным и сказал, что пока Дмитрий Васильевич выслушает Софью Андреевну, он хочет сыграть со мной партию в шахматы.

Л. Н. о чем‑то еще поговорил с Никитиным в зале минут пять, а потом кликнул меня.

Он сказал:

— Я рад, что у вас гораздо лучше вид, чем был вчера.

Мы сыграли партию. За шахматами Л. Н. сказал:

— Доктора советуют нам разъехаться.

— Вы бы к Татьяне Львовне в Кочеты поехали, — сказал я.

— Ах, это было бы так хорошо, что я и мечтать не смею… Признаться, я очень устал. Софья Андреевна нынче ничего. А вчера вечером — при вас это было? Она опять была ужасна… Я написал добавление к стокгольмскому съезду, да боюсь, слишком резкое. Вы прочтите, мне интересно, что вы скажете.

Илья Васильевич пришел сказать, что ванна для Л. Н. готова. Мы доиграли партию, и Л. Н. пошел брать ванну, а я в ремингтонную — читать статью. Там Булгаков, Александра Львовна и Варвара Михайловна все время разговаривали, и это мне очень мешало читать. Я кое‑как, перечитывая по три раза каждую фразу, дочитал. По существу мне очень понравилось, но написано действительно слишком зло, и если посылать, следовало бы смягчить резкости и насмешливый тон.

Скоро пришла Софья Андреевна. Она вошла со словами:

— Никитин нашел, что у меня страшно расширено сердце. Когда он стал слушать, он так и ахнул. Еще бы — такие волнения! (Оказалось, что Никитин нашел небольшое расширение сердца).

— А что, этот идол будет сегодня? — спросила Софья Андреевна меня.

Я, поняв, что дело идет о Черткове, сказал, что Владимир Григорьевич едет за матерью на станцию и потому не будет.

Александра Львовна заметила:

— Ты (Л. Н. все дети говорили «ты»; Софье Андреевне старшие дети говорили «вы», младшие — «ты»), мама, могла бы не называть Владимира Григорьевича идолом, так как здесь все его любят.

Я подтвердил:

— Да, я очень люблю Владимира Григорьевича.

— Я знаю, — сказала Софья Андреевна, — вы все здесь сообщники моего убийства.

Я сказал ей:

— Вы, Софья Андреевна, никогда не видели от меня ничего кроме любовного отношения, так что я ваших слов не понимаю.

— Ну, я про вас не говорю, — сказала она, — а Саша и другие.

Потом она стала спрашивать про «Разговор с прохожим» Л.H., который ей нужен для издаваемого ею полного собрания сочинений. Александра Львовна, Варвара Михайловна и Булгаков никак не могли отыскать его. Софья Андреевна стала возмущаться и опять сказала, что «Чертков забрал все рукописи» и т. п. Она спросила меня:

— Вы не читали письма, которое я написала Черткову о дневниках?