Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

— Да, Л. Н.

— Ну, что вы скажете?

— Я не знаю, Л.H., имею ли я право вам советовать, но я бы ни в каком случае не делал этого.

— Почему?

— По двум причинам: во — первых, мы уже убедились, что удовлетворение какого‑нибудь требования не приводит к цели, так как сейчас же являются новые требования, и так до бесконечности. А второе — то, чего вы, Л.H., никак не можете желать: это страшно может повредить Владимиру Григорьевичу, так как еще увеличит ненависть к нему и, главное, даст для этой ненависти как будто бы реальное основание.

— Это совершенно справедливо, — сказал Л. Н. — Да, это я только так думал, как возможность в крайнем случае. Во всяком случае, я никогда бы не сделал этого, не посоветовавшись с Владимиром Григорьевичем.

Я опять сказал Л.H., что не могу ничем объяснить себе поведение Софьи Андреевны, кроме болезни. Л. Н. сказал:

— Вы знаете мои взгляды. Я думаю, что это не болезнь, а отсутствие нравственных начал. Мы не должны считать таких людей больными.

Я сказал:

— Считая ее больной, невменяемой, воздерживаешься от осуждения… Да и вообще вменяемыми мы должны считать только себя, а другого человека — считать как бы несвободным измениться, брать его таким, каков он есть, и стараться видеть то доброе, что есть в нем.

Л. Н. согласился. Потом он сказал о Софье Андреевне:

— Странно это. Она совершенно лишена всякой религиозной и нравственной основы; в ней даже нет простого суеверия, веры в какую‑нибудь икону. С тех пор, что я стал думать о религиозных вопросах, вот уже тридцать лет, противоположность наших взглядов обнаруживается все резче, и дошло вот до чего… В ней сейчас нет ни правдивости, ни стыда, ни жалости, ничего… одно тщеславие, чтобы об ней не говорили дурно. А между тем ее поступки таковы, как будто она старается только о том, чтобы все знали и говорили про нее дурное. Она этого не замечает, а какое‑нибудь любезное или льстивое слово — и она довольна, и ей кажется, что ее все хвалят.

Я выразил сожаление, что Л. Н. не уехал.

— Нет, я не могу. Я хочу знать, чем все это кончится. Не дай Бог, она что‑нибудь над собой сделает… Андрей приедет, мы все узнаем, а завтра можно будет уехать.

Л. Н. помолчал, а потом спросил:

— А говорят, Льва приезжали арестовать?

Я рассказал ему.

Пришла Александра Львовна. Л. Н. сказал ей:

— Давайте обедать. Поздно.

Она вышла. Л. Н. сказал мне:

— Как еще вы уцелели до сих пор? (Т. е. как это Софья Андреевна меня терпит.)

Я рассмеялся и сказал, что и сам удивляюсь.

Л. Н. дал мне № «Жизни для всех» и сказал, что там есть интересное письмо в редакцию по поводу его статьи «О науке», и что ответом на это письмо могло бы служить написанное им позже добавление к этой статье. Л. Н. написал по этому поводу Поссе (редактору журнала) и просил меня передать Черткову это добавление и свое письмо с тем, чтобы Чертков послал их в «Жизнь для всех», а если найдет нужным — и в другие газеты. Последнее Л. Н. считал бы желательным, так как придает значение этому добавлению.

Пошли обедать. За обедом было тоскливо. Был уже восьмой час. Мы всякую минуту ждали приезда Софьи Андреевны и Андрея Львовича и опасались каких‑нибудь сцен. За сладким раздались бубенцы, и к дому кто‑то подъехал. Это приехала Екатерина Васильевна (вторая жена Андрея Львовича) с девочкой. Она рассказала, что у них по дороге сломалось колесо, они чинили его на «Косой горе», и это их задержало. Она рассказала также, что Софья Андреевна и Андрей Львович едут следом за ними на наемных тульских лошадях. Действительно, минут через десять они приехали. Л. Н. пошел вниз. Он прошел с Софьей Андреевной в ее комнату и оставался там с ней минут 15–20 вдвоем. Потом он привел ее под руку к обеду. Она имела измученный и пристыженный вид.

Л. Н. пошел к Александре Львовне и сказал ей:

— Она такая жалкая старушка; она плакала и смеялась.

Александра Львовна не выдержала и резко сказала Л.H., что все это притворство и разыгранная комедия, что Софья Андреевна ездила навстречу Андрею Львовичу и что она (Александра Львовна) была все время уверена, что они приедут вместе.

Л. Н. пошел в залу. Мы сыграли с ним все‑таки две партии в шахматы. Софья Андреевна сидела, часто закрывая лицо руками.

Она, между прочим, сказала:

— Я рада, что проехалась: я подумала хорошо и освежилась. Только погода очень гадкая.

Вечером было очень тяжело. Л. Н. сидел тут же в зале, но почти все время молчал. Он, очевидно, совершенно измучен.

Софья Андреевна рано пошла спать. На ходу она как‑то ненатурально шаталась. Проходя мимо меня, она сказала:

— Вот как я ослабела!

Как только Софья Андреевна прошла столовую и вышла в гостиную, она пошла своей обычной походкой… Измучена она все‑таки была несомненно. Мы все тоже скоро разошлись.

Прощаясь, Лев Николаевич сказал мне:

— Софья Андреевна очень жалка. Ей, видимо, стыдно. Я не хотел ее трогать нынче, так что об отъезде завтра нечего думать. Посмотрим, может быть, поедем послезавтра.

Я ночевал в комнате Душана Петровича, а он в гостиной. Я долго не спал — писал, читал.

26 июля. Утром я был еще в постели, когда Душан Петрович принес мне письмо Л. Н. к Владимиру Григорьевичу.

Я встал, вышел на балкон. Там был Лев Львович. Он сказал мне, что опять решил поговорить с отцом о том, что он несправедлив к сыновьям и т. п. Я сказал ему, что его дело думать о том, как ему относиться к отцу, а дело отца — знать, как ему относиться к сыновьям; а что учить отца совсем не его дело. Он промолчал, а потом совершенно неожиданно (может быть, потому, что подумал обратное) сказал:

— Как хорошо, что вы здесь: все‑таки близкий к отцу человек.

Пришел Илья Васильевич и сказал, что Л. Н. меня спрашивает. Я пошел наверх, но Л. Н. там не оказалось. Я вернулся вниз. Лев Львович спросил меня:

— Что это он вас звал?

Я сказал ему, что Илья Васильевич ошибся, что Л.H., вероятно, просто спрашивал, уехал ли я.

Лев Львович ушел. Я сидел один на балконе и читал что- то. Вошел Лев Николаевич и спросил:

— У вас мое письмо к Владимиру Григорьевичу?

— Да, Л. Н.

— Вы читали его?

— Нет.

— Почему? Прочтите и отдайте мне. Я написал другое, в котором ничего не рассказываю и говорю, что вы про все сообщите.

Я прочел письмо, в котором Л. Н. сообщает кое‑что из происшедшего и говорит, что им лучше не видаться. (Я спешил и плохо запомнил содержание.) Новое письмо приблизительно того же содержания, но в более спокойном тоне. Вот оно:

«Думаю, что мне не нужно говорить вам, как мне больно и за вас, и за себя прекращение нашего личного общения, но оно необходимо. Думаю, что тоже не нужно говорить вам, что требует этого от меня то, во имя чего мы оба с вами живем. Утешаюсь и, думаю, не напрасно, что прекращение это только временное, что болезненное состояние это пройдет. Будем пока переписываться. Я не буду скрывать своих и ваших писем, если пожелают их видеть. Милый Александр Борисович передаст вам все подробности вчерашнего дня. Вчера весь вечер мне было очень хорошо. Думаю нынче решить и приготовить мой отъезд к Тане. Здоровье мое лучше.