Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева - Владислав Зубок

Горбачев ответил на сомнения коллег упреками в паникерстве. Ему пришел на помощь Шеварднадзе, который заявил, что «примитивизм, интеллектуальная ограниченность не позволили Н. С. Хрущеву довести до конца линию XX съезда партии». По мнению министра иностранных дел, коммунистическое и рабочее движение стало фикцией, и нечего опасаться нанести ему урон. Шеварднадзе, когда-то славословивший Брежнева, с пафосом заключил: «Возьмите Болгарию, возьмите бывшее руководство Польши, возьмите обстановку в Германской Демократической Республике, Румынии — это разве социализм?»{1160}.

К весне 1989 г. даже ближайшим соратникам Горбачева стало очевидно, что пересмотр советской идеологии и истории, начатый сверху, вызвал обвал всей политической системы. Горбачев перестал контролировать события как за рубежом, так и в собственной стране. В мае 1989 г. Анатолий Черняев с тревогой записал в своем дневнике: «Внутри растет тоска и тревога, ощущение кризиса горбачевской идеи. Он готов далеко пойти. Но что это означает? Любимое его словечко — "непредсказуемость". А скорее всего мы будем иметь развал государства или что-то похожее на хаос»{1161}.

Историческая личность

Предшественником Горбачева на пути реформ был Н. С. Хрущев. Однако сравнение этих двух деятелей требует уточнения. Российский социолог Наталья Козлова, исследуя особенности сознания русского крестьянства, пришла к интересным выводам: быстрое и безжалостное уничтожение традиционного крестьянского уклада привело к тому, что сельское население превратилось в фантастически активную и мобильную часть общества. Молодые выходцы из крестьянских семей переезжали в города и делали там карьеру. Новоявленные горожане, получившие «путевку в жизнь» от советской власти, стремились оставить позади «идиотизм деревенской жизни» и любой ценой достичь как можно более высокого положения в обществе. Первая когорта таких людей сформировалась в 1930-е гг. и во время Великой Отечественной войны. Им была присуща громадная жизнестойкость и жесткий прагматизм. Они верили не в принципы, а в силу принуждения и материальные привилегии. Вторая когорта мигрантов из села пришла в город в 1950-х гг. — когда процессы урбанизации и рост образованных, профессиональных групп в СССР проходили максимальными темпами. У представителей этой группы можно было встретить исключительно оптимистическое мировоззрение, а также безграничную веру в силу «идей» и культурное самосовершенствование. Некоторые неофиты из провинции верили в «социализм» больше, чем столичные жители, среди которых стремительно росло двуличие и цинизм и которые первыми перестали верить каким-либо лозунгам и обещаниям. Сельские, провинциальные выдвиженцы были обязаны партии и государству своим образованием и быстрым продвижением по карьерной лестнице{1162}. Именно здесь, пожалуй, и следует искать причины сходства и различий между Хрущевым и Горбачевым.

Наиболее заметной чертой характера Горбачева, отмеченной многими, был его исключительный оптимизм и уверенность в себе, способность преодолевать негативные эмоции. Молодой Горбачев обладал здоровым самолюбием и устойчивыми жизненными ценностями. Его социальная среда (Ставропольский край на юге России, Московский государственный университет, да и Политбюро, самым молодым членом которого он стал в свое время) способствовала его крайне высокой самооценке. Это была личность, которая никогда не сомневалась в своем успехе.

Из этой черты, по мнению поклонников Горбачева, исходит его естественное свободолюбие и демократичность. По замечанию Черняева, «его природный демократизм не был совсем испорчен длительной карьерой партработника, хотя кое-какие "благоприобретенные" черты сохранились. Истинная его народность сидит в нем глубоко». Когда Горбачев был введен в состав Политбюро и переехал жить в Москву, он столкнулся с цинизмом, аморальностью и коррупцией. «Будучи физически и душевно очень здоровым человеком и не избалованным жизнью в детстве и юности», продолжает Черняев, Горбачев «искренне ужаснулся тому обществу, тем порядкам и нравам, с которыми вроде свыклись, но которые открылись ему во все своем безобразии», когда он «оказался в столичном эшелоне руководящего слоя партии и государства». Его демократические устремления, заключает Черняев, в итоге возобладали, несмотря на то что политические реалии вынуждали его ловчить, лукавить и сознательно тянуть с неприятными решениями{1163}.

Второй важной чертой его характера, по мнению сторонников Горбачева, была наивность на грани утопизма. Один из его помощников, Георгий Шахназаров, вспоминал о «простодушной вере в здравый смысл своих коллег». По мнению Дмитрия Фурмана, это простодушие распространялось на отношение к идеям, советской интеллигенции и иностранным лидерам. Последний советский лидер наивно, по-провинциальному верил, «что та или иная истина, идея, к которой он пришел, настолько очевидна, что люди обязательно ее усвоят. Так, наверное, Лютеру казалось, что его истины настолько самоочевидны, что он вполне может убедить в них римского папу». Горбачевскую перестройку, считает он, можно считать аналогом лютеровской «реформации», и генсеку требовались качества проповедника, чтобы повести за собой свое окружение, партийный аппарат, всю страну прочь от обанкротившейся системы, милитаризма и систематической нищеты. По мнению Шахназарова, Горбачев своим проповедническим талантом заговорил партийных чиновников, создал у них иллюзию того, что его глубоко революционные, «в полном смысле подрывные для системы идеи» не подорвут их статуса{1164}.

Жизненный путь Горбачева (как и его жены Раисы) способствовал его стойкому убеждению в возможность «реформации» советской системы. Михаил Сергеевич окончил МГУ и уехал в провинциальный Ставрополь в 1955 г., когда вера в Сталина начала утрачивать свой сакральный смысл, а на ее место пришли романтические мечты о «коммунизме с человеческим лицом». В Москву Горбачев вернулся в конце 1970-х: к этому времени образованная элита и циничные партаппаратчики уже давно забыли о романтических идеалах и высмеивали их в анекдотах. В первые годы пребывания у власти Горбачев упорно размышлял о том, как вернуться к «ленинским принципам». В личности Ленина (вернее, в его идеальном мифологизированном образе) Горбачев видел отражение собственных черт: страстную веру в силу революционных идей, «исторический» оптимизм и уверенность в том, что можно оседлать революционный хаос и выстроить из него новый общественно-политический строй. Даже в 1989 г. Горбачев, по воспоминаниям его ближайшего помощника Черняева, «безмерно восхищался» Лениным и мысленно постоянно «советовался» с ним{1165}.

Для недругов Горбачева его самоуверенность и природный демократизм виделись в другом свете. Егор Лигачев считал, что Горбачев «не мог себе представить, по своему складу характера», насколько трудными могут оказаться реформы{1166}. Некоторые обвиняли генсека в элитаризме. Валерий Болдин, заведовавший в то время общим отделом ЦК КПСС, отмечает, что между Горбачевым и многими простыми советскими людьми существовала непреодолимая психологическая пропасть. Начальник службы безопасности генсека Владимир Медведев пишет, что «интеллектуал» Горбачев, в отличие от патриархального Брежнева, в окружении советских людей чувствовал себя не в своей тарелке и предпочитал общаться с людьми с Запада{1167}.

Соратники Горбачева признают, что личность Горбачева контрастировала с основной массой русских, советских людей, с преобладавшим в обществе менталитетом. Но при этом они считают, что Горбачев был намного лучше народа. Черняев, к примеру, характеризует советское общество как «люмпенизированный народ с иждивенческой психологией», готовый извечно мириться с унизительной жизнью и верить в «происки империализма». По мнению сторонников Горбачева, он должен был совершить титанический подвиг, пробудить общество от гибельной спячки и советского тоталитарного рабства. Все остальное, утверждает Черняев, было неизбежным последствием этого пробуждения. Общество оказалось недостойным своего лидера: «новое мышление» опередило свое время. В этих обстоятельствах, когда советское общество, выйдя из-под контроля, начало крушить все на своем пути, Горбачев уже ничего не мог сделать — никакие тормоза бы не сработали{1168}.

Как отмечают враги и признают друзья, главным следствием чрезмерного оптимизма и наивности Горбачева-политика стала его непредсказуемость, неспособность планировать что-либо на перспективу и его отвращение к традиционным приемам и методам властвования. Все признают, что перестройка шла хаотично, без стратегической последовательности, а «новое мышление» было набором абстракций и не могло стать практической дорожной картой для реформ. Любимыми фразами Горбачева помимо непредсказуемости, были «процессы пошли», «жизнь покажет», «история рассудит» и т. п. По мнению Дмитрия Фурмана, все это проистекало из его чрезмерно положительного отношения к людям, особенно к советским людям. У него была «неиссякаемая вера, что народ надо только пробудить, а там "живое творчество масс" само приведет ко всему хорошему»{1169}. Он не сомневался в том, что, когда революционные страсти улягутся и «процессы пройдут», общество само выберет оптимальный для себя путь развития.