Дань псам - Стивен Эриксон

Мысли о Грантле вызвали грусть, так что он поскорее схватил бурдюк и принялся жадно пить.

Бейниск смотрел на него. Потом встал. — Недавно расчистили новую щель. Если ты отдохнул, то мог бы пролезть в нее.

— Конечно, Бейниск. Я готов.

Они шагали молча, и на этот раз тишина была неприятной, и Харлло окатило волной облегчения, когда он подумал, что его лица никто не видит. Да уж, глупо и притом опасно. Улучив момент, когда Бейниск отвернулся, он торопливо вытер грязные щеки и обтер руки о куртку.

Даже если он обернется, Бейниск ничего не заподозрит. Его разум скрытно шагает по вытертым камням дороги к башне Шептуна; может, он уже видит духа. Вот это было бы зрелище! Хорошо увидеть то, чего ты никогда прежде не видывал.

Далеко, очень далеко стоит чудный город. Там творятся всяческие чудеса, там толпы веселятся на ярко освещенных улицах. Там призраки спорят с домовладельцами о плате за постой. Там так много еды, что люди становятся жирными и их носят на носилках. Там люди не делают друг другу больно безо всякого резона. Там типы вроде Веназа получают именно то, что заслужил.

О да, он любил этот город, место, в котором не бывал никогда.

Не глупите. Скромный толстяк в красном плаще не так прост, чтобы выдавливать слезу, расписывая волнительные моменты, чтобы неловко ловить слушателей на красного червячка чувств. Дайте Крюппу кредит доверия, вы, спешащие бросить слова обвинений, словно лески в забитый рыбой пруд (много поймали? Нет, дорогие друзья, не хвастайтесь рыбацким умением, едва ли найдется карп столь глупый, чтобы вылететь из воды).

Водяная поверхность не так уж гладка, о нет, не так уж гладка.

Призрачный город Бейниска забавен, он согревает нам сердца. Но не таится ли в нем трагедия? Никоим образом!

Некоторые из нас (понимаете ли вы или нет), до сих пор мечтают о таком городе. О городе, в котором никто из нас не бывал.

В этом то все дело, дорогие.

«Задний ум» — убийство. Или, с другой точки зрения, самоубийство. У Дымки было много времени для размышления над этой мыслью, пока она лежала, истекая кровью, на полу «К’рул-бара». Она чуть не откинулась; в отсутствие Колотуна на полное исцеление можно было не надеяться, так что жизнь оказалась под угрозой. Советник Коль вызвал местного лекаря с посредственным талантом к обычному Деналу; он кое-как стянул поврежденные ткани и остановил поток крови, затем взялся за иглу и нитки из кишок, чтобы зашить раны. В результате Дымка оказалась прикованной к кровати.

Бар оставался закрытым. Бывший храм стал ныне склепом. Судя по рассказам Хватки, в подвалах любая пядь земли была мягкой и смачно хлюпала под ногой. Старшего Бога никогда так не ублажали.

Синий Жемчуг и Колотун. Оба мертвы. Память о них разверзала черную пропасть под любой мыслью, любой эмоцией. Никакой самоконтроль не помогал. Ублюдки пережили десятилетия войн, битвы и битвы, только чтобы в отставке оказаться изрубленными на куски толпой ассасинов.

Потрясение не отпускало ее, чему немало способствовало эхо в пустых комнатах, молчание на месте привычного гомона, раздраженные споры между Дергунчиком и Хваткой, звуки которых доносились то из коридоров, то из конторки. Если Дюкер оставался жить в гостинице — не сбежал — то он стал безмолвным свидетелем, как и подобает историку, которому любое личное мнение нужно держать при себе. Кажется,

он совершенно равнодушен и к тому, жива она или уже умерла.

Прокравшийся сквозь ставни луч солнца подсказал ей, что уже день, а может, и вечер, что она проголодалась и что, вполне возможно, про нее все забыли. Снизу изредка доносился глухой шум, отзвуки тихих разговоров; она уже задумала постучать в пол, когда раздались шаги в коридоре. Еще миг — дверь распахнулась, пропуская Сциллару с подносом.

В желудке Дымки что-то сладко и алчно зашевелилось. В голове пронеслась вереница соблазнительных мыслей. — Боги, что за зрелище. Миг назад я готова была скользнуть прямиком в грубые лапищи Худа, но вдруг…

— У тебя есть причина жить, знаешь ли. Это тапу — надеюсь, ты не против, ведь я знаю только семиградскую кухню, и то плохо.

— Они взяли тебя в поварихи?

— Оплачивая проживание и стол. По крайней мере, — добавила она, ставя поднос на ноги Дымке, — из-за стола никто не гонит.

Дымка поглядела на шампуры с мясом, овощами и фруктами. Острые ароматы свежих приправ выбили слезы из глаз. — В письку деньги, — буркнула она.

Глаза Сциллары широко раскрылись.

Дымка дернула плечом, схватив первый шампур. — Мы и не рассчитывали разбогатеть, дорогуша. Просто… хотели чем-то заняться, найти место. А с тебя, Баратола и Чаура вообще ничего не спросим. Боги! Вы оживили старого дурня Дюкера. Баратол и Чаур налетели, словно стальной кулак — я слышала, как раз в нужное время. Мы, может, и дураки, Сциллара, но мы верные дураки.

— Подозреваю, — сказала Сциллара, садясь на стул, — ассасины Гильдии уже не считают вас дураками. Скорее думают, что разворошили гнездо шершней. Сожалеют. — Она фыркнула. — Нет, слишком мягкое слово. Считаешь, что вам плохо? Вообрази себе Мастера Гильдии.

— Он оправится, — буркнула Дымка. — А мы? Не уверена. Не в этот раз.

Глаза под тяжелыми веками скользнули по лицу Дымки. Сциллара не спеша сказала: — Хватка была сильно потрясена. До сих пор так. То и дело вижу, как она бледнеет, как дрожат коленки, как она хватается рукой, чтобы не упасть. По ночам встает и бродит по коридорам… у нее словно сам Худ за плечом…

— Вот тот-то и оно. Понятно? Несколькими годами раньше она натянула бы доспехи, пересчитала стрелы — пришлось бы приковать ее в подвале, чтобы не началась…

— До вас так и не дошло, Дымка?

— Что?

— «Несколькими годами раньше» она была солдатом. Как и ты. Солдат живет ради понятного дела — войны. Ему нужно быть всегда готовым к битве. Но вы же ушли в отставку. Пора все бросить, расслабиться, наконец…

— Ясно. Нам не сразу удастся вернуть прошлую сноровку.

— Дымка. Хватка потому такой стала, что чуть не потеряла тебя.

В наступившей тишине мысли Дымки понеслись сразу во всех направлениях. — Но тогда…

— Она не может входить сюда и видеть тебя такой. Бледной, слабой.

— Это ее и удерживает от охоты за убийцами? Смехотворно. Передай ей от меня, Сциллара, что всё это жуткая дрис… гм… гадость. Скажи ей, что если не готова заняться местью, пусть про меня забудет. От судьбы не убежать. Как только встану на ноги, устрою такую крысиную охоту, какой Гильдия не видела.

— Передам.

— Они только об этом и спорят с Дергуном?

Кивок.

— Найдешь целителя Высшего Денала? Я заплачу сколько нужно.

— Хорошо. Давай ешь.

Труп все еще пах сбродившими персиками. Растянувшийся на столе в одной из задних комнат сегуле казался спящим; Хватка почти ожидала, что безмятежно сомкнутые глаза воина могут открыться в любой момент. Мысль заставила ее вздрогнуть. Женщина поглядела на Дюкера.

— Итак, Историк, ты долго размышлял, долго болтал с бардом и этим твоим алхимиком. Скажи же нам, что, во имя Худа, треклятые сегуле делают в подвале?

Дюкер нахмурился, потер шею и предпочел не встречаться с Хваткой взглядом. — Барук плохо воспринял мое сообщение. Он казался… встревоженным. Сколько амфор ты осмотрела?

— В них двенадцать ублюдков, кроме этого. Три женщины.

Дюкер кивнул: — Они могут выбирать, стать воинами или нет. Если нет, им никто не бросит вызов. Кажется похожим на вопрос детской смертности.

Хватка нахмурилась: — Как это?

— Денал и повивальное дело. Когда почти все дети обычно выживают, матерям не нужно рожать восьмерых или десятерых в надежде, что хотя бы один или двое…

— Ну, так теперь почти везде.

— Разумеется, — продолжал Дюкер, словно не расслышав ее слов, — некоторые культуры чувствуют неотложную нужду повышать рождаемость. Это может поставить женщин в жесткие рамки. Среди сегуле высок коэффициент отсева. Общество поединщиков по самой своей природе имеет высокую смертность среди взрослых, особенно молодых воинов. Это словно кровавая война, которая никогда не прекращается. Но все же должны быть периоды — или, скорее, циклы — когда молодые женщины могут выбирать себе дорогу.

Дюкер говорил, а взор Хватки приковало тело сегуле. Она пыталась вообразить себе общество, в котором женщины, словно коровы, стоят и покорно мычат, и едва теленок выпадет на пол сарая, как им уже деловито задирают хвост… Это безумие. ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО. — Хорошо, что даже сегуле-женщины носят маски, — пробормотала она.

— Извини, что?

Она оскалилась на историка: — Не видно ярости.

— О, понятно. Не знаю, чем заняты женщины, не принятые в воины — мне даже не пришло в голову спросить. Но я понимаю, о чем ты.