Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Когда я сказал Софье Андреевне на это, что следовало взять эту жемчужину у бабы, отвезти при случае в Тулу, продать и отдать ей все деньги, она наивно удивилась: ей, очевидно, до сих пор и в голову не приходило, что они просто на просто… эту бабу.

Пришел Л. Н. Я сказал ему, что описание процесса отвратительно. Про ту книжку, которую Л. Н. читал (описание погрома), он сказал, что она интересна, так как похоже, что все происходило так, как там написано, по при этом он прибавил:

— Она, возмущаясь на погром, наивно замечает, что они не сознавали того, что разрушают полезное учреждение — это про винокуренный завод, — и Л. Н. рассмеялся.

Мы стали играть в шахматы. Я играл удачно и быстро выиграл две партии. Л. Н. сказал:

— Вы нынче в ударе.

Когда мы играли в шахматы, Александра Львовна приходила проститься с отцом и сказала, что больше не придет, так как идет брать ванну. Она просила меня зайти к ним в комнату перед отъездом.

После шахмат я посидел недолго и, простившись с Л. Н., пошел «под своды». Александра Львовна была за перегородкой. Варвара Михайловна передала мне письмо, которое Александра Львовна написала Мооду. Она пишет ему, что мать больна нервами, что под влиянием болезни она очень резко настроена против Черткова, и что она (Александра Львовна), со своей стороны, просит Моода вычеркнуть из биографии то место, о котором просил Л. Н.

Пока я читал письмо, вошел Л. Н. Он принес Александре Львовне свою записную книжку, чтобы она переписала оттуда мысли.

На днях он поручил это Булгакову, и Александра Львовна страшно огорчилась и была резка с ни в чем не повинным Булгаковым, но потом послала ему со мной извинительную записку.

Л. Н. спросил, что я читаю. Я сказал.

Л. Н. сказал мне, что он ничего не говорил Короленко об отношениях Софьи Андреевны к Черткову.

— Я решил не касаться с ним этого вопроса совсем; я чувствовал, что так должно. Он был настолько деликатен, что не заговаривал, а я тоже не говорил. Из некоторых его слов я почувствовал, что он понимает…

Я сказал Л. Н. мнение Владимира Григорьевича о приезде индуса. Владимир Григорьевич думает, что этот индус едва ли скажет Л. Н. что‑нибудь новое, а так как он едет с очевидной целью поучать Л.H., то он может быть очень тяжел. Л. Н. согласился.

Александра Львовна заметила, что, ввиду возможности скорого их отъезда, не нужно ничем связывать себя.

— Да, да. Я теперь все больше ценю благотворное действие «неделания», и тут тоже надо как можно меньше предпринимать. Ну, прощайте, друзья мои.

Я тоже простился и уехал.

8 августа. Утром приезжали в Телятенки Александра Львовна и Варвара Михайловна и рассказали, что им сообщила со слов мужа и Софьи Андреевны Екатерина Васильевна, будто один или два шпиона не только следят, но даже живут в самом доме у Черткова. Владимир Григорьевич отнесся к этому известию совершенно хладнокровно. Он думает, что речь скорее идет о двух подозрительных субъектах, поселившихся с некоторых пор в Телятенках на деревне, которых они давно считают шпионами.

Они рассказывали еще, что Софья Андреевна опять не спала ночь и чрезвычайно взволнована. Она пришла утром к Л. Н. и стала говорить ему, чтобы лучше Чертков ездил, так как иначе Л. Н. возненавидит ее и т. п.

Л. Н. сказал ей, что не хочет этого и что приезд Черткова только хуже ее взволнует.

Софья Андреевна ушла в лес и часа два уже там гуляет, так что, когда они уехали, ее еще не было дома.

В ночь на десятое приезжает Татьяна Львовна. Л. Н. хочет сказать Софье Андреевне, что поедет к Татьяне Львовне. Если же она на это не согласится, придется, вероятно, уехать тайно.

Вечером, приехав в Ясную, я застал Л. Н. у себя. Там была Александра Львовна. Я постучался. Л. Н. сказал:

— Войдите. Как вы регулярно в свое время!

Они говорили о том, больна ли Софья Андреевна. Александра Львовна скоро ушла. Л. Н. читал французскую книгу Фоа о Конго. Его заинтересовала сравнительная величина Африки и Европы, и мы с ним справлялись в карманном атласе Маркса и в словаре Брокгауза. Потом Л. Н. сказал:

— Софья Андреевна нынче утром опять была ужасна. Вам Саша рассказывала?

— Да.

— Она опять предлагала мне видаться с Чертковым, но я, разумеется, сказал ей, что это невозможно, что она будет еще хуже волноваться. О том же, чтобы видаться на стороне, я и не заговаривал. Это вызвало бы ужасное волнение.

Я спросил Л.H., говорил ли он Софье Андреевне об отъезде в Кочеты.

— Да, как же.

— Ну, и что же?

— Она довольно спокойно отнеслась к этому. Мы решили, что я поеду в Кочеты, а она к Масловым (друзьям семьи Толстых, они жили в своем имении в Орловской губернии).

В комнату опять вошла Александра Львовна и предупредила нас, чтобы мы были осторожны, так как Софья Андреевна, кажется, в гостиной (т. е. рядом). Опасение это, однако, оказалось неосновательным: Софья Андреевна спала у себя в комнате.

Александра Львовна возобновила разговор, бывший у нее с отцом в момент моего прихода, и стала говорить о том, что такое душевная болезнь:

— Вот Душан Петрович говорит, что болезнь — это потеря чувства добра и зла.

— Нет, это неверно. Такого чувства вообще нет. Есть только сознание. Удивительны эти психиатры! Россолимо мне говорит: «Многое мы уже знаем, а что такое сознание, мы еще не знаем». Маленькой вещи не знают, сознания! Сознание — это все. Все равно что сказать, что я могу схватить огонь, только до пламени не могу дотронуться.

Я рассказал случай с дамой, которой объясняли устройство паровоза и которая сказала, что все поняла, только не поняла, куда лошади запрягаются.

Л. Н. рассмеялся. Он еще сказал о сознании:

— Сознание — это бесконечное, неизменное, вечное, божественное начало, живущее в нас. Оно неподвижно. Как для того, чтобы что‑нибудь измерить, нужна неизменная мерка, так и в духовной области нужно нечто неподвижное. И это неподвижное — наше сознание. К нему мы примериваем все наши поступки.

— Ты молода, вы постарше, я совсем старик, скажите,

— обратился Л. Н. к Александре Львовне и ко мне, — бывает у вас, что вы проверяете свои поступки с этим внутренним сознанием?

Я сказал, что мне кажется, что бывает.

— А у тебя?

— Я думаю тоже, папа. Есть люди, у которых постоянно при всяком случае идет эта поверка, у других меньше, и в этом все различие людей. А болезни — это только «maniéré de parler» (способ выражаться), как мы говорим — холодное и горячее, а нет ни холодного, ни горячего, а есть только различные степени тепла. А между тем, когда я трогаю стекло, я говорю, что оно холодное, а когда трогаю лампу, что она горячая. Так и болезни.