Дань псам - Стивен Эриксон

Он подумал, что, открыв глаза, сможет узреть звезды и твердь небесную — и справа, и слева, и даже внизу — но нервы подвели Грантла. Он скорчился, крепко зажмурившись; тело дрожало на пронзительно холодном ветру. Смертный мозг не выдерживает подобного — гром снизу, вопли людей и животных, бешеный шум крови в каждой вене, каждой артерии, завывание ветра в раззявленном рту…

Выше и еще выше…

А утес не прямо впереди?

Он не смог взглянуть.

Все считали, что самое слабое зрение — у Рекканто Илка, и, на вкус Гланно, это было приятнейшим из заблуждений. К тому же он неплохо видел вещи шагов на тридцать. За пределами этого круга объекты приобретали мягкую расплывчатость, становились неопределенными формами; есть вызов в том, чтобы оценить скорость их приближения, расстояние и относительную величину. Для возчика это поистине драгоценное искусство, даже мудрость.

Увы, сейчас оно ему совсем не помогало.

Он мог слышать, как все вокруг вопят, и добавлял к их воплям свой. В уме мелькнула мысль, что Рекканто Илк вопит, не зная почему — просто потому, что вопят другие — но нависающая масса, изрытая стена утеса стала неоспоримым фактом и боги мои, как быстро она растет!

Лошади не могут не бежать вниз по кажущемуся склону, хотя на деле несчастные животные взбираются все выше вместе с волной — это всяческие иллювзорные обманы чувств, понимал Гланно, и тут не проспоришь.

Под каким бы там ни было углом, с какой-никакой точки и почки зрения, но Гланно уже видел вершину утеса, осклабившиеся им навстречу обмазанные птичьим пометом губы. По бокам сбегают странные полосы — что же это? Возможно ли? Лестницы? Необычайно!

Выше и выше, обзор расширяется, широкая вершина, плоскость, шары мерцающего света, словно ложки с плавленым мутным воском. Нечто громоздящееся. Шпиль, башня, да, разбашенная башня, и окна подмигивают щелями выбитых зубов — почти напротив них, почти на уровне …

Что-то загремело в воздухе, отдаваясь в мозге костей, стуча по корням зубов, обнаженных в улыбке, натянутой или, сможет быть, втянутой — что-то, разорвавшее волну, поднявшее клубы пены — мир облекся в белое, окружил лошадей, карету и самого Гланно.

Рот внезапно наполнился морской водой. Глаза смотрели сквозь жгучую соль. В ушах булькало, словно он давил пальцами ягоды. Хлюп-хлюп. И ах, как больно!..

Вода пронеслась, промыв мир… что это тут — здания?

Лошади умны. Лошади не слепы. Они смогли найти какой-то путь, улицу — а почему бы нет. Умные лошадки.

— Нно! — Гланно дернул поводья.

Лошади заржали.

Колеса впервые за четыре дня наскочили на нечто твердое.

Их тут же заклинило, ибо последние остатки смазки успели испариться; резкое торможение, карета подскочила в воздух. Голову Гланно дернуло влево и вправо. Размытые от скорости диски передних колес пролетели мимо него.

«Ох».

Когда повозка вновь опустилась, приземление вышло совсем не гладким.

Все затрещало. Гланно вместе с сиденьем, к которому он привязался, потащило вслед за лошадьми. Он уже не мог видеть, что карету круто занесло влево, она перевернулась, ударившись о большую башню, и проехала вверх тормашками еще шагов шестьдесят, остановившись наконец у стены приземистого здания с остроконечной крышей. Вывеска у передней двери здания бешено крутилась.

Гланно мчался на сиденье, крутясь туда и сюда; поводья впились в пальцы и запястья. Лошади добежали до конца слишком короткой улочки и бесстрашно скакнули через низкую каменную стенку. Увы, Гланно не мог заставить сиденье сделать то же самое. Столкновение разрушило всё, и возчик обнаружил, что летит по воздуху, вытянув руки — лошади застучали копытами по мягкой земле, еще сильнее натягивая поводья — его с размаху ударило о камни, когда упряжка повернула влево, не желая перескакивать следующую стенку. Да и зачем бы? Они оказались в стойле.

Гланно приземлился в глубокую грязь, состоящую преимущественно из конской мочи и навоза; это, вероятно, сберегло ему обе уже сломанные ноги, которые иначе оторвало бы полностью. Лил дождь, всё было объято сумраком. Лошади встали, чуть облегчив ему боль в вывернутых плечах, и Гланно смог перевернуться на спину. Он лежал неподвижно, ливень хлестал по лицу, по закрытым глазам. Из ушей сочилась кровь. Перепуганные завсегдатаи выбежали из таверны на какофонию звуков с улицы и теперь мокли под краем крыши, молча созерцая задние колеса повозки; находившиеся на верху экипажа люди буквально падали наземь, перерезав ремни, и медленно вставали — тусклые глаза находили дверь таверны, и незваные гости, шатаясь, один за другим заходили внутрь. Через мгновение раскрылась дверь кареты, исторгнув поток пенистой воды, и наружу вышли ее обитатели, начиная с гигантского татуированного огра. Да, ни один из завсегдатаев не нашел что сказать.

В самой верхней комнате башни необычайно высокий мужчина с синей кожей и массивными, вступающими, завитыми словно бараньи рога клыками — они обрамляли костистое лицо — не спеша отвернулся от окна и, не обращая внимания на десяток преданно глядящих на него слуг (ни один из которых даже отдаленно не походил на человека), вздохнул, сказав: — Только не снова.

Слуги — змеиные глаза широко раскрылись от внезапного понимания — подняли заунывный вой, и напевная их панихида понеслась с этажа на этаж, пробегая все помещения, летя по извивам лестниц в крипту, в пустотелый корень башни. Три лежавшие на каменных плитах женщины открыли глаза. Едва они сделали это, темная крипта перестала быть темной.

Из широких раскрашенных ртов женщин вырвался клацающий звук, как будто за полными губами скрывались клешни. Возможно, это был разговор о голоде. О нужде. Об ужасном нетерпении.

Затем женщины начали визжать.

Высоко наверху, в самой высокой комнате башни, мужчина поморщился визгу, становившемуся все громче, пока слабеющая ярость бури не была отброшена, вдавлена в волны морские, в которых и потонула позорно.

На Краю Беды, в таверне небольшого городка молча сидел за столом Грантл, жалкий как сама смерть, но объятый чувством неуверенного облегчения. Твердая почва под ногами, сухая крыша над головой. Кувшин подогретого вина на столе, в пределах досягаемости руки каждого из собутыльников.

За соседним столом сидели братья Бревно и Чудная Наперстянка — хотя она присутствовала лишь телесно, устав до умопомрачения. Братья беседовали меж собой.

— У бури новый голос. Слышал, Джула?

— Я слышал его и тебя слышу, Амба. Я слышу тем ухом и слышу этим ухом, звуки сходятся посередине и голова болит, так что заткнись — тогда одно ухо замолчит и звук пройдет насквозь в стену. Пускай стена его и слушает, потому что я не в можах.

— Не в можах? Эй, а куда все делись?

— Вниз, в погреб — видел, какая у погреба крепкая дверь, Амба? Она ж такая толстая, как та, за которую мы садили колдунов. Никто ее открыть не мог.

— Это ты всех напугал, Джула. Зато глянь, можно есть и пить и ничего не платить.

— Пока они не вылезут. Тогда придется заплатить за все.

— Я не буду. Это накладные расходы.

— Неужто?

— Зуб даю. Для таких плат у нас есть Мастер Квел. Когда проснется.

— Думаю, уже.

— Не похоже.

— Никто не знает, кроме нас.

— Интересно, почему все в погреб залезли? Может, у них там вечеринка?

— Буря звучит голосами разозленных женщин.

— Как мамочка, только не одна.

— Ой. Плохо будет.

— Десять раз плохо. Ты что сломал?

— Не я. Ты сломал.

— Кто-то что-то сломал и мамочки спешат. Похоже звучит.

— Да, звучит похоже.

— Быстро спешат.

— Что бы ты ни сломал, уже не починишь.

— И что? Я скажу, ты сломал.

— А я скажу, что я первый — нет, ты первый. Ты первый сломал.

— Я не ломал…

Но воющий шторм уже заглушал любые разговоры. Полуоглохшим ушам Грантла он действительно напомнил голоса. Ужасные, нечеловеческие голоса, исполненные ярости и голода. Он-то думал, что буря слабеет; фактически он был уверен. Но когда все побежали в погреб…

Грантл поднял голову.

Одновременно с ним это сделал и Маппо.

Глаза их встретились. Да, оба понимали. Это уже не буря.

Глава 17

Мой лучший ученик? Один молодой человек, физически совершенный. С первого взгляда в нем угадывался фехтовальщик высочайшего масштаба. Его дисциплина вызывала суеверное потрясение; его форма была самим воплощением элегантности. Он мог погасить дюжину свечей, и каждый из выпадов ничем не отличался от предыдущего. Он мог пронзить жужжащую муху. Через два года я уже ничего не мог ему дать, ибо мастерством он меня превзошел.

К сожалению, я не стал свидетелем первой его дуэли, однако мне передали мельчайшие детали. При всем таланте, при всем совершенстве формы, точности удара и мышечной памяти в нем обнаружился один порок.