Испанский сон - Феликс Аксельруд

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом — разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

— Здравствуй, — сказала она. — Давай кушать фрукты.

— Хорошо, — сказал Он и встал. — Сейчас.

— Ты куда?

— Я думал, в туалет… Я думал, можно…

— Смотря по-какому, — строго сказала она. — Если по-маленькому, то нет.

— Ах, вот как! Горшок принесла?

— Ага.

— А если я скажу, что по-большому?

— Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, — рассудительно сказала она, — но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него и добавила:

— Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

— Да, — Он почесал репу. — Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

— У меня вопрос, — сказала она.

— Давай.

— Твой Царь обрезан.

— Что ж поделаешь, — развел Он руками. — Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

— Расскажи.

— Что рассказать?

— Как это было.

— Детка, — Он изумленно уставился на нее, — ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

— Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного — но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

— Это так, — подтвердил Он, — по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

— Ты не веришь в вашего Бога? — разочарованно спросила она.

— Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

— Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе — откуда обрезание?

Он захохотал.

— Что Ты? — спросила она обиженно.

— Да это же просто гигиеническая мера. Чтобы смегма не скапливалась — неужели не ясно?

— Мне нравится запах смегмы, — сказала она.

— Чего же в нем хорошего? — удивился Он. — Фу! скопище микробов!

— Человеческое тело вообще скопище микробов.

— Ты извращенка, — заявил Он. — Я уже заметил твою любовь к самым гнусным запахам.

Она хмыкнула.

— Может, это все люди извращенцы, кроме меня.

— Ну уж конечно… Куда нам…

— Серьезно, — сказала она. — Один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

— В воздухе, — рассудительно заметил Господин, — может быть множество вредных веществ. Сероводород — вреден… Может быть, функция запаха — бить тревогу.

— В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

— М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства — зрение, например?

— Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть разные цвета. Они могут быть красивые и не очень, но никого почему-то не воротит от самих по себе цветов.

— Но слишком сильный свет может вызвать такую же тошноту, как запах… ну, не знаю… раствора Синицына…

— Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях?

— Возможно, прав твой приятель, — сказал Он и налил себе чаю. — Хотя, по поводу концентрации — чай для Меня слабоват. А ты знаешь, что определенные сочетания сменяющихся цветов, по интенсивности вполне нормальных, могут сильно действовать на психику?

— Знаю, представь Себе, — сказала она, — как и то, что такое воздействие считается патологией. А почему оно считается патологией? А потому что проявляется у меньшинства. Если бы оно проявлялось у подавляющего большинства, то считалось бы нормой. И, может быть, светофоры выглядели бы совсем по-другому. А те, что мы видим на улицах, считались бы таким же неприличным, как пукнуть… Скушаешь яблочко?

— Давай.

Они помолчали.

— Но тогда, — сказал Он, — у тебя должен развиться комплекс полноценности. Ты должна как бы презирать нас, обонятельных психопатов.

— Почему? — спокойно пожала она плечами. — Здоровые же не презирают больных… Они их любят, жалеют… если, конечно, нормальные люди — Ты же мне сам целую лекцию прочел по этому поводу! А некоторые патологии даже бывают забавными… Знаешь ли Ты, например, что у Тебя одно яичко ниже другого?

— Где ниже? — спросил Он. — Не может быть! Ну-ка дай Мне очки; Мне без очков не разглядеть.

Она принесла Ему очки. Он нацепил очки на нос и стал крутить головой, разглядывая Свои яички справа и слева.

— Ничего такого не вижу. Какую-то ерунду говоришь.

— Ну как же… Вот смотри…

Она приблизилась к Его мошонке, покрытой мягкими, кудрявыми, седеющими волосками, поцеловала ее и, отведя в сторонку Царя, приподняла ее на ладони… и ей почудилось невозможное: в мошонке будто бы покоилось одно-единственное яйцо. Насторожившись, она пощупала мошонку и похолодела от ужаса. Только левое яичко и оставалось где положено; правого яичка не было вовсе. Она лихорадочно общупывала мошонку со всех сторон, пытаясь найти пропажу, но так и не нашла.

— Что там такое, — забеспокоился Он.

— Не знаю, — мрачно сказала она. — Яичко куда-то пропало, никак не найду.

— Как? — удивился Он. — Ну-ка… И правда! Но оно же было?

— Было, — подтвердила она. — Еще вчера…

— Я понял, — сказал Он сокрушенно. — О-о…

— Что такое?

Он сел на кровати, вздохнул и покачал головой.

— Что это? — в ужасе вскрикнула она. — Говори!

— Оно рассосалось. Слишком активный половой процесс… в моем возрасте… после долгого перерыва…

— Как… рассосалось?

Он невесело развел руками.

— Как рассасываются яйца — что, первый раз слышишь? Я вот думаю… не рассосалось бы и второе, а то, глядишь, и не встанет. И ты уйдешь от Меня.

Она сглотнула.

— И Ты… так спокойно об этом говоришь…

— А что поделаешь? Плакать, что ли?

— Конечно. — И она заревела.

— Эй, — захлопотал Он, — прекрати. Ты что, шуток не понимаешь?

— Каких шуток?

— Деточка! — передразнил Он самого Себя годовалой давности. — Да где вы учились? Если бы кто-то мог пронаблюдать, как яички рассасываются, это была бы Нобелевская премия!

Она прекратила реветь.

— Так оно — не рассосалось?.. Ты наврал?

— Выходит, наврал…

— А где же оно тогда? Где?!

— Вот…