Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна

Целый семестр неустроенную жизнь терпела. Одно весеннее утро запомнилось. Солнышко светило. Теплый ветер резвился в сквере напротив общежития. Женщина торговала белыми горячими пирожками. Я стояла рядом, и слезы текли по щекам. Я их не замечала. Огромная алюминиевая кастрюля как магнитом притягивала к себе. Я чувствовала себя слабым бледным стебельком, выросшим из картофельного клубня в холодном подвале...

Потом все наладилось. Подружка устроила на работу в научно-исследовательский институт. Вечерами работаю. Ко мне все очень хорошо относятся. Уважают за трудолюбие, премии дают. На жизнь хватает. И с учебой проблем нет.

Она говорила, а мне казалось, что ее совсем не волнует, слушаю я или нет.

— А ты в детстве обыкновенной девочкой была или особенной? — задала я вопрос с хитрой рожицей, по наивности своей ни капельки не смущаясь его откровенности.

— Обыкновенной, — улыбнулась Лера. — Училась отлично, в олимпиадах участвовала. А когда перед собой поставила цель поступить в университет, начала самостоятельно заниматься дополнительно к школьной программе. Задачники мне учительница раздобыла. Летом перед экзаменами по семьдесят задач в день решала. Спать не могла, пока план не выполню. А в десятом классе по результатам математических и физических олимпиад получила приглашение поступать в физико-технический институт и в МГУ.

Лера протянула мне открытку:

— Возьми на память. Я пометила окошко моей комнаты. Может, это фото заронит в твоем сердце мечту и счастье принесет? — она многозначительно улыбнулась.

Я взяла открытку с благоговейной робостью.

— А какие-нибудь интересные истории происходили, когда ты училась в Москве? — с самым невинным видом спросила я студентку.

— Смотря что считать интересным: посещение театров, концертов?

— Расскажи что-либо грустное.

— Странная ты. Обычно просят веселое рассказать. Ладно, слушай, — с легкой иронией милостиво согласилась Лера. — Это произошло во время вступительных экзаменов. Обедала я в столовой с друзьями из деревни. Втроем мы поступали. Ребята пошли брать второе блюдо, а я со странным рыбным супом управлялась. Вкуснее в жизни ничего не ела. Он из каких-то рыбных хрящей был сварен. Так вот, подсаживается ко мне молодой человек неприятного вида и спрашивает: «Абитуриентка?» «Да», — отвечаю. «Я к тебе приду сегодня вечером», — говорит он тихо. Другой бы парень сказал такое, я бы спокойно отреагировала. А тут почувствовала для себя опасность и отвечаю: «Не хочу». А он мне: «Все равно найду и приду». А сам нагло так меня оглядывает. Ох, как я взбеленилась! Не привыкла к неуважительному отношению ребят. Говорю: «Уходи, хуже будет!» А он ухмыляется и губы облизывает. Я вскочила, стул из-под него выбила и давай его «метелить». А сама приговариваю: «Беззащитной, деревенской захотел, сволочь! Я у тебя надолго отшибу желание невинным девочкам судьбу калечить! Будешь теперь всю жизнь на аптеку работать!» Вокруг народ собрался, девушки одобрительно кричат: «Так его, пакостника!» Работники столовой успокаивать стали, разнимать. Куда там! Я, как клещ, вцепилась в пошляка. Разбушевалась, никак успокоиться не могу. Друзья еле оттащили. Потом я разревелась. Стыдно стало, что в университете такое позволила.

Еще о грустном?

— Да.

— Забрала я документы, чтобы выслать сюда, и бреду по улице, думаю о том, как дальше жить. Ночь жестокая, длинная. Снег такой, будто метель из огромного мешка опилки березовой коры вытряхивает мне на голову. Мороз — двадцать градусов! Я как одинокая потерянная сова. Слезы смешиваются с тающими снежинками. Совсем отчаялась. Ушла в опасные размышления. И чудилось мне, что из всех подворотен глядит на меня что-то тоскливое, страшное. Вокруг темное окаянное безлюдье, неясные очертания домов, холодный мрак, колючий ветер воет в узких закоулках, предостерегающе грохочет жесть на старых крышах. Жуткие, запредельные ощущения, вызывающие смятение духа и преувеличенный трагизм ситуации. В изнеможении прислонилась к одинокому дереву и погрузилась в странное тяжелое подобие дремы. Очнулась. Вижу: маленькая рыженькая собачка под скамейкой у дома лежит и дрожит. Я ее подняла. Она не сопротивлялась. Зашла с нею в телефонную будку, накрыла полой своего старого школьного пальтишка, и мы часа два вместе просидели. Какая-то болезненная жалость у меня к собаке появилась. Грусть одолела невозможная. Думаю: «До чего же мир плохой!» До сих пор кожей чувствую ту темноту. Жуткое было состояние, близкое к самоубийству.

— Ты с ума сошла?! — вскрикнула я.

— Я таких несчастных понимаю, но сама теперь никогда подобного не совершу, — заверила Лера. — Какой бы я осталась в памяти людей, знавших меня? Слабохарактерной, никчемной, глупой?.. Только после потрясения от потери мечты не могу смеяться и радоваться. Недоступно мне стало веселье. Чувствую себя много старше ровесников, словно прожила большую трагическую жизнь. Никогда не обижалась на отчима, все ему прощала. А за то, что мечту мою сгубил, никак не получается простить.

— Уж лучше о хорошем расскажи, что-то мне не по себе стало, — уныло попросила я.

— Самые лучшие мои воспоминания — о преподавателях. С первого занятия на подготовительных курсах у профессора Мэда, доктора педагогических наук, я пришла в восторг от преподавания. Наверное, до самой старости запомню, как маленькие человечки-ионы бегали в полупроводниках через р-п переход. Боже, как просто, будто на пальцах, он раскрывал нам, школярам, глубины физических явлений. А сам невысокий, абсолютно лысый и такой простой, простой. Но какая величина! А Курош! У него на лекциях все рвались на первые парты. Какой обаятельный, сколько в нем достоинства и в то же время уважительного отношения к нам, семнадцатилетним! Таких людей я, наверное, больше не встречу. Я теперь всех примеряю на них. Насколько они были органичные, свободные, простые и талантливые! Самые счастливые минуты были связаны с пониманием их лекций, с ощущением истинной интеллигентности ума, утонченности профессоров. У меня эпитетов не хватает описать их. Уже с первого курса педагоги с тобой на равных, с уважением. Атмосфера удивительная! Тебе пока этого не понять.

— Почему же? Понимаю. Меня тоже все время влечет к более умным, интересным, особенным. У нас в деревне люди очень хорошие, но как-то примитивно живут. Будто в девятнадцатом веке.

— Все!.. Больше не могу... хватит...

Лера взялась за голову и ушла на кухню.

В квартиру постучали. Я открыла дверь. На пороге стояла высокая сероглазая девушка, постарше Леры. Что-то в ней показалось мне странным, но я не придала этому значения. Девушка прошла на кухню. В открытую дверь хорошо различимы их голоса.

— ...Художник был уже при смерти, когда к нему приехал друг-геолог. Увидев на стене картину, он воскликнул: «Где находится это озеро? Там же залежи ртути! Как ты туда попал?» И художник объяснил, что, путешествуя, зашел в странную горную деревеньку, где люди по большей части не доживали до сорока лет и всем рассказывали о сказочных туманах над заколдованным озером. Он попросил отвезти его туда, но никто не соглашался, потому что оттуда никто еще не возвращался. Один древний старик все же повел. Чем ближе они подходили к озеру, тем труднее было дышать. А когда он заканчивал картину, у него уже начинались галлюцинации. И все-таки вернулся он домой. Но насыщенные пары ртути сделали свое гиблое дело... Картина осталась... Красивая легенда...»

Я зашла на кухню и в растерянности остановилась. Гостья левой рукой чистила картошку, ловко прижимая ее ладонью к столу. Правой — не было. Еще я увидела ноги, покрытые тонкими длинными рубцами.

— Заходи, что стоишь столбом в дверях, — разрешила мне Лера.

Я села на табурет, но от волнения слова сказать не могла. Только глаза вопросительно подняла на гостью.

— Не пугайся, — сказала та спокойно. — Рубцы после операции остались. Кожу для руки доктора брали с моих ног.

— А с рукой что случилось? — осмелела я.

— Я очень хотела учиться в университете, но родители отправили в технологический техникум. По окончании в село распределили на пищевой комбинат. А когда нам прислали новое оборудование, ни одного специалиста, кроме меня, на заводе не оказалось. Директор шесть классов имел. Хозяйственник он был хороший, но машин боялся. Тогда я, восемнадцатилетняя девчонка, развернула чертежи и стала блок за блоком изучать и настраивать. Кто знает, кого теперь винить: то ли на заводе тумблер после отладки оставили включенным, то ли кто из любопытствующих зевак включил его, только зажало мою руку между деталями. Боль страшная, а сделать ничего не могу. Дали мне в помощь молодого тракториста. Он к технике имел склонность. Вместе чертежи разбирали. Я подсказывала ему, какой блок обследовать, а он уж копался. Слезы у обоих текли. Он очень старался, торопился, но когда разжал детали, было поздно. Не смогли врачи руку спасти. А теперь с Лерой на одном курсе учусь, — закончила Тамара Колчина свою грустную историю.