Дань псам - Стивен Эриксон

Хотя и слепой, Кедаспела вполне хорошо ощущал видения Дича; он мог чувствовать раскаленный гнев по дерганью закрытых век, по жару дыхания, по волнам искажавших лицо гримас. О, потерявший сознание колдун странствует в незримом мире, исполненный ярости и злости, жаждущий отмщения.

Есть много путей к божественности. Кедаспела уверен в этом. Так много путей, много путей. Отказ от смерти, отказ от сдачи, отказ умирать и сдаваться — вот один путь; на него вступают неожиданно, внезапно. Так получаются боги ошеломленные и нежелающие. Их лучше оставить одних, ибо их пробуждение чревато апокалипсисом. Не признающая себя сила — самая опасная, ведь таящийся за ней гнев сдерживался слишком долго. Слишком долго и еще дольше, так что лучше оставить их одних, оставить одних.

Других богов призывают к бытию, и природа призыва принимает бесчисленные формы. Судороги стихийных сил способны оживить даже грязь. Там, где сталкиваются несовместимые элементы, рождается возможность. Жизнь. Намерение. Желание и жажда. Но это происходит случайно, если можно назвать случайным наличие в одном месте всех необходимых для творения частиц. Однако есть и другие способы призвания бога к бытию.

Соберите полчище слов, полчище слов. Соберите полчище слов. Сделайте их, сделайте их… какими сделайте? Физическими, да, сделайте их физическими, извлеките из пустоты полосками в глине, пятнами на камне, чернилами на коже. Физическими, потому что физическое создает — по самой сути своей — создает и создает узоры перед взором, внешним или внутренним. И с узорами можно поиграть, можно поиграть, поиграть. Числами и знаками, астральными пропорциями. Они могут стать кодами внутри кодов кодов, пока не получится нечто, нечто одновременно прекрасное и абсолютное.

Теперь понимаете истину узоров, как узоры отыскивают истину в напряженности соединений, в игре значений, означающих игру, в которой совершенный рисунок языка принимает несовершенное обличье. Но какой во всем прок, какой прок?

Значение есть тело текста (ха, тело на телах!), в абсолютности своей становящееся священным, и в священном становящееся тем, что изображало оно. Вот радостное возникновение смысла из бессмыслия. Узоры, ранее не существовавшие. Творение из ничего. Пробуждение к самоосмыслению. И какое же слово, прекрасное слово, драгоценное слово и совершенное слово, какое слово начинает игру, начинает всё всё всё?

Как же? Это слово — «рождение».

Тела текста, все эти тела, вся плоть и чернила и слова и слова, слова. Тела и тела, узоры в узорах, жизни и жизни и жизни и мечтания… все мечтают одной мечтой. Одна мечта. Одна мечта, всего одна. Одна.

Мечта о справедливости.

— Пусть содрогается космос, — прошептал Кедаспела, выводя знак внутри знака внутри знака, сплетая языки и значения, насыщая татуировки чернилами, нанося на кожу точку за точкой. — Содрогается и ёжится, хнычет и морщится. Бог, ох бог, ох бог, ох какой бог скоро пробудится. Жизни и жизни, все жизни будут срезаны острым лезвием осуждения. Мы заслужили? Мы навлекли на себя кару? Хоть кто-то из нас невиновен, хоть кто-то из нас? Непохоже, непохоже, непохоже. Итак, жизни и жизни и никто никто никто из нас не получил должного воздаяния.

Ты понимаешь? Божок, я к тебе обращаюсь. Слушай слушай внимательно внимательно. Мы те, из кого ты выходишь. Наказанные, наказанные, жертвы правосудия, жертвы своей же глупости, о да, и кто может сказать, что мы не выучили преподанный урок? Кто может сказать? Гляди и гляди, гляди, где мы! Божок, здесь твоя душа, написанная на плоти, на плоти, написанная Кедаспелой, что был некогда слепым но теперь не слеп, ибо может видеть, может видеть, насколько был слеп. Не я ли истинное определение духовности? Слепой в жизни, я смог видеть в смерти — вот определение смертности, дорогое мое дитя. Внимай и внимай, прежде чем придется тебе действовать, прежде чем решишь встать и сесть в кресло судьи. Внимай и внимай, божок, вечному пороку.

И что, спросишь ты, написано на твоей душе? Что здесь написано? Здесь, на плоти твоей души? Ах, но это и будет странствием всей твоей жизни, божок — изучить язык души, изучать и изучать его, одновременно проживая.

Скоро, скоро роды. Скоро пробудится жизнь.

Скоро я сделаю бога.

Уже сейчас бог грезит о справедливости. Ибо, в отличие от Дича, Кедаспела точно сошел с ума. Текст, записанный им на плоти, есть кодекс законов. Законов, из которых родится бог. Подумайте об этом, хорошенько подумайте.

В контексте, скажем, милосердия…

Она была снаружи, на дне долины, она встала на колени, опустив голову; тело ее содрогалось в некоем внутреннем ритме. Внимательно поглядев на нее, Сирдомин тихо вздохнул и отвел глаза — почему-то это оказалось труднее сделать, чем раньше, ибо она гипнотизирует, эта девочка — женщина, этот источник разврата. Мысль о том, что падение женщины может быть таким быстрым, таким совершенно — сексуальным, вызвала в нем ужас. Язык приглашения и его внутренняя тьма…

Искупитель пробормотал за спиной: — Сила ее растет. И власть над тобой, Сегда Травос.

— Не хочу быть там, куда попала она.

— Не хочешь?

Сирдомин поглядел на бога. — Самосознание может быть проклятием.

— Необходимым.

— Подозреваю, что так.

— Ты все еще готов сразиться с ней, Сегда Травос?

— Думаю, да.

— Почему?

Сирдомин оскалился: — Не начинай снова, Искупитель. Врагу не нужны причины — враг не хочет выбивать почву из — под своих ног. — Он ткнул пальцем в сторону склонившейся в долине женщины. — В ней нет сомнений. Нет вопросов. Вместо этого она получила силу. Власть.

— Верно, — согласился Искупитель. — Всё верно. Вот почему одержимые сомнениями вечно отступают. Они не способны противостоять самоуверенным. Нет, они виляют, прячутся, они проползают за порядки врага…

— И там каждого слабака ловят и приканчивают. Нет, Искупитель, ты забыл: я жил при тирании. Я пинком распахивал двери. Вытаскивал людей. Ты правда веришь, что неверующих будут терпеть? Скептицизм — преступление. Подними знамя, и они придут за тобой. Искупитель, я поглядел в глаз врага, и они суровы, холодны, лишены всего, кроме ненависти. Я… да, я видел свое отражение. Вижу до сих пор.

Разговор прекратился. Сирдомин снова поглядел на эту женщину, Верховную Жрицу, которая прежде звалась Селинд. Она стала лишь орудием, оружием какой-то большей силы, ее воли, ее голода. Он подозревал: это та самая сила, что гонит нации на войну, заставляет мужей убивать жен, а жен убивать мужей. Сила, способная сокрушить даже душу бога.

«Когда ты встанешь, Селинд? Когда придешь за мной?»

Не такой послежизни он ожидал. «Сражения должны бы кончиться. Враги потерять всякое значение. Боль воспоминаний угаснуть навеки.

Разве смерть не дарит забвения? Святого, идеального равнодушия?»

Она раскачивалась, собирая силы. На такое способны лишь отрекшиеся от себя.

Жрикрыс брел по лагерю паломников. Тот и раньше был неопрятным, но сегодня по нему словно бы пронесся ураган. Палатки просели; хижины опасно накренились. Повсюду валяется мусор. Немногие еще живые дети совсем одичали и следят за ним мрачными глазами, едва различимыми на запачканных лицах. Губы их покрылись язвами, животы под обносками раздулись. Им уже не помочь, а если бы и можно было помочь, не Жрикрысу этим заниматься. Мысленно он уже давно бросил человечество, оставил далеко за спиной. В сердце не осталось родственных уз. Каждый дурак мира может либо жить сам по себе, либо стать рабом другого. Лишь два состояния жизни. Все прочее — ложь. И Жрикрыс не желает становиться рабом, Градизена ли, Сэманкелика, пусть они жаждут этого.

Нет, он оставит себе личный мир. Так легче. Чем легче, тем лучше. Важна лишь легкость.

Скоро, сознавал он, наступит пора бросить здешнее безумие. Амбиции Градизена перешли все разумные пределы. Проклятие келика. Он нынче беспрестанно твердит о пришествии Умирающего Бога, неминуемом конце всего и новом славном рождении. Люди, болтающие подобное, не нравятся Жрикрысу. Они повторяются так часто, что всем уже ясно: их пророчества — всего лишь их желания. По кругу, по кругу. Напрасная трата дыхания. Разум так любит ходить по кругу, так любит проторенные пути, знакомые пути. По кругу, по кругу… и с каждым новым циклом ум становится чуть глупее. Мало-помалу размах мыслей сужается, тропа под ногами углубляется — он заметил, что даже запас слов иссякает (неудобные идеи отбрасываются, а вместе с ними и обозначающие их слова). Круговой путь стал мантрой, а мантра — провозглашением дурацких желаний: «Пусть всё станет таким, как мне угодно. Да всё уже такое, как мне угодно!»

Фанатизм так популярен. Должны же этому быть причины? Неужели есть великое благо в отказе от мышления, великое благословение в идиотизме? Ну, Жрикрыс ничему не верит. Он знает, как оставаться собой, он знает лишь себя — так зачем сдаваться? Он еще не слышал аргументов, способных его переубедить — но ведь фанатикам и не нужны аргументы, не так ли? Нет, у них остекленелый взгляд, они опасны, в них таится угроза.