Взгляд назад. Культурная история женских ягодиц - Хизер Радке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У нас непрямые, эвфемистические отношения с собственной попой (я остановилась на этом слове, так как оно кажется мне наиболее непосредственным), поэтому наши представления о ней зачастую больше говорят о созерцателе, чем о созерцаемом: смысл определяется тем, кто смотрит, когда смотрит и почему. По словам историка Сандера Гилмана, «ягодицы имеют вечно изменчивое символическое значение. Они ассоциируются с репродуктивными органами, отверстием для дефекации, а также, если речь идет о походке, с механизмом локомоции. Ягодицы никогда не представляют сами себя»[1].
Эта особенность — тот факт, что попа никогда не представляет сама себя, — делает ее специфическим и специфически привлекательным объектом для изучения. Так как набор символических значений, связанных с попой, непостоянен и изменчив, их просеивание и анализ могут чрезвычайно многое рассказать нам о целом ряде других вещей: о норме, о том, что считается привлекательным, а что — отталкивающим и аномальным. Восприятие попы — это индикатор: чувства, которые человек испытывает по отношению к ней, почти всегда указывают на его понимание проблем пола, гендера и расы.
* * *
У каждого из нас собственная история переживания взросления тела. Моя, подобно фотоальбому, складывается из разрозненных воспоминаний о том времени, когда я ощутила, что мое тело видят другие. Но самые ранние мои воспоминания о собственном теле относятся к периоду, непосредственно предшествующему половому созреванию. Тогда мои мышцы и конечности казались мне чем-то прочным и полезным, а не подлежащим оценке. Я носилась на велосипеде по всей округе, слетала на нем вниз с горки и чувствовала, как мне в ноздри бьет влажный летний ветер. Как-то июльским днем я перелетела кувырком через руль, ободрала об асфальт лоб и щеки и порвала уздечку, соединяющую губу с десной. Кровь залила весь тротуар, а потом и кухню, где я, болтая ногами, сидела на столе, пока мама прикладывала лед к моей губе. На следующее утро я в фиолетовой балетной юбочке из полиэстера ела овсяные хлопья, готовая снова кататься на велосипеде. Отец сфотографировал меня за кухонным столом, веселую и улыбающуюся. Я не была особенно храброй, но воспринимала свое тело как нечто, что вырастет, выздоровеет, будет двигаться. К тому времени, когда пленку проявили, на моем лице осталось всего несколько корочек от заживающих царапин.
В восемь лет я как-то пошла с подругой в спортзал ее родителей, чтобы поплавать в бассейне. Так я впервые в жизни оказалась в раздевалке, полной женщин различной степени обнаженности. Там было столько тел, что мне, еще не умевшей классифицировать, ранжировать и оценивать их как красивые или некрасивые, оставалось лишь наблюдать. «Груди бывают такой формы? — думала я, увидев тело, непохожее на мамино. — Бедра бывают узкими? Попы бывают тощими?» Мне казалось, что с женщинами в раздевалке что-то не то. Одетые, они выглядели привычно, но под одеждой у них скрывались всевозможные странности и разнообразие форм.
Мне было девять, когда мы с подругой катались на велосипеде по кварталу, по которому обычно наматывали круги. Вдруг двое мальчишек закричали нам что-то из кустов. «Классные попки!» — услышали мы. Замечание обидное, но было в нем и что-то еще. Оно пробудило во мне некое новое и опасное чувство — как мне теперь известно, ту особенную тревожность, которая возникает, когда твое тело разглядывает и комментирует незнакомый мужчина.
В том факте, что они высказались о наших попах без приглашения, было что-то неуютное и странное. Попа была не той частью тела, которая, на мой взгляд, могла казаться классной. Я знала, что некоторые части тела считаются красивыми и сексапильными и привлекают других, но мне не приходило в голову, что попа в их числе. Казалось, что эти мальчишки застали нас со спущенными штанами — как будто они увидели наши попы голыми по какому-то смешному и унизительному недосмотру. Мы с подругой поехали ко мне домой и рассказали моим родителям, что случилось. Родители каким-то образом умудрились выследить этих ребят — подростков со скейтами в футболках фанатов хеви-метала — и поговорили с ними о непристойности кэтколлинга{1}. Мальчишки нервно отговаривались тем, что кричали «Классные велики{2}!». Я помню, что снова смутилась. Конечно, попа — не та часть тела, которая бывает классной. И уж точно не та, о которой можно кричать на улице.
К средней школе я стала отличаться от остальных девочек в раздевалке. Не то чтобы я была жирной — определение, которое в пыльных коридорах Кинавской средней школы{3} было самым страшным клеймом, — но я определенно выглядела как-то не так. Мое тело медленно становилось похоже на мамино: я раздалась в бедрах, попа у меня выросла. Стоя перед огненно-оранжевыми шкафчиками, я больше не испытывала благоговения перед разнообразием женских тел; теперь мне было ясно, что существуют правильные тела и мое или мамино тело точно нельзя было считать таковым.
Примерно в то же время учителя физкультуры поделили классы на девочек и мальчиков для занятий плаванием в обветшалом и перехлорированном школьном бассейне. Видимо, чтобы уравнять классовые различия, школа снабдила нас черными купальными костюмами из хлопка, который почти не растягивался. Мы вытаскивали их из пластиковых серых корзин, расставленных по размеру; купальники были порядком застираны и заношены поколениями учениц, нервно дрожавших в них на краю бассейна. Размер купальника определялся по метке: купальники с желтыми метками были самые маленькие, для девочек с еще детским телом, с оранжевыми, самыми распространенными, предназначались девочкам, которые уже созрели, но еще не совсем округлилась. Красная метка означала большой размер, а белая — самый большой. Это были купальники для девочек с уже развившейся грудью, попой, бедрами и животом. Для основательных девочек. Черная материя, покрывавшая нас от подмышек до
