Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

Какой нужен жизненный мир и какая нужна цивилизация, чтобы открыто задаться вопросом о жизни — и перед ней ужаснуться? Остановиться на этом вопросе и вострепетать? Какова вероятность, что сегодняшний человек поймет этот вопрос в принципе, разглядит в этом вопросе вопрос, будет способен на что угодно иное, кроме как отшутиться от вопроса про «что есть жизнь», поиздеваться над ним или заскучать? В большинстве своем люди способны разве что стоять перед картиной Франца Марка в Базеле и умеренно кайфовать от цветов и масштабов картины — а она довольно большая и смелая по цветам и дизайну, цветовые потоки там будто простреливают навылет тела животных, которые в абстрактных формах запечатлены на холсте.

Поглядев на картину секунд десять, ощущаешь позыв отвернуться, пока не наскучило. Вон там, в паре метров, — еще одно полотно. И вот, скука тянется от полотна к полотну, от одного экспоната к другому. Но очень уж сильно бранить современного человека тоже не стоит. Да и как нам вести себя пред лицом произведения искусства? Мы не знаем. Не знаем, как стоять или как смотреть, о чем думать. Да и откуда нам? Зачем мы вообще приходим в музей? Для нас это такой ритуал. Но этот ритуал как будто утратил свой изначальный смысл.

Признаемся себе честно — мы ведь понятия не имеем, зачем пришли; мы пришли, потому что так нужно. Мы усвоили, что это искусство чем-то значимо. Но приемлемого ответа на тот вопрос, почему оно значимо, у нас нет. Все, что мы когда-либо переживали в связи с искусством, — это сущие крохи, не более чем слабая искорка интереса к некому образу или мастерской технике, которую-де продемонстрировал автор, общее удовлетворение от того, что чисто физически находишься рядом с таким-то сяким-то Шедевром. Кому-то требуется зафиксировать и поделиться тем фактом, что мы предстояли перед таким-то сяким-то Шедевром. Покончив с этим бессмысленным современным паломничеством, мы выходим довольные, что квест выполнен, — но вместе с тем чувствуем и некое смутное беспокойство. Мы беспокойны, потому что спрашиваем себя: может быть, все это — просто обманка, гигантская соска-пустышка, которую нам суют, как младенцам?

Что происходит с теми, кто видит сегодня «Судьбу животных», значительно реже — если когда-нибудь происходит вообще, — так это то, что картина производит микроскопический прорыв мира иного в наш. Эта картина должна и стремится быть проблеском истины, которая по ту сторону мира сего, — проблеском, что зарождается внутри ограничений действительно существующего мира. В городе Базель, Швейцария, висит на стене обрывок неузнанного пророчества. Такие обрывки древних пророчеств рассеяны по всему миру. В современном мире они, как правило, находятся в состоянии инертности. Но внутри их инертности заключена и потенциальность. В этом отношении вообще все пророческое, будь то слова, действия или произведения искусства, грозит преступлением границ. Пророческие слова грозят преступить границы языка и обычных режимов его бытования. Или же грозят преступить границы в отношении поведения — того, как люди обычно себя ведут.

Те же, скажем, пророки еврейской Библии нередко — сущие дикари и ведут себя на грани приемлемого. Они ломают рамки тех обществ, в которых живут. Зачастую пророков инстинктивно тянет на отшиб. Они устремляются к лиминальным пространствам. Ищут гротов, пустынь и горных вершин. И вот с этих-то периферийных локусов они вопиют, вещают и ведут себя так, как не принято в нормативной системе общества, где эти самые пророки объявляются.

В общем, пророческая картина — это полотно, которое действует в том же поле, что и сивиллины изречения или поступки библейских пророков. Франц Марк называет подобную картину полотном «будущего» по той простой причине, что его взгляд на историю — по существу эсхатологический. То есть он видел в мире, где жил, — мире Европы, который стремглав несся в Первую мировую, а эта война привела к сражению при Вердене, а в этом сражении сам Франц Марк погибнет от разрыва снаряда, — он видел некую возможность; Марк до последней своей минуты считал, что неизменно есть такая возможность, что истины, явленные в его картинах, вправду проявятся в этом мире, станут реальными в этом мире. Они — откровение, а это то же самое, что апокалипсис. Откровение и Апокалипсис.

Нам следует уяснить, что вся живопись Франца Марка — не что иное, как живопись-откровение, живопись-апокалипсис. И мы не должны забывать, поскольку никогда не забывал Марк, что слова «апокалипсис» и «откровение» — попросту одно слово. Revelatio, «откровение» — это латинский вариант, «апокалипсис» — греческий, но слово одно и идея тоже одна. Современные люди думают, что апокалипсис — это что-то простое. Но апокалипсис — не гибель мира, это не главное. Конечно, вполне может статься, что действительность откровения, истина откровения будут с логической необходимостью значить гибель всего, что откровения еще только ждет. Может, поэтому у нас и не выйдет помыслить откровение и апокалипсис вне всякой связи с разрушением — попросту потому, что откровение находящегося за воспринимаемой нами реальностью должно быть для этой видимой, слышимой и так далее реальности еще и угрозой. Стоит заговорить об откровении и апокалипсисе — и на горизонте сразу же появляется угроза разрушения, какого-то разрушения. Но это лишь такое своеобразное следствие. Разрушение — лишь возможность, заложенная в апокалипсисе, но не внутренний его смысл. В апокалипсисе что-то попросту раскрывается, извлекается на свет — это его основной и простой смысл.

Картины Франца Марка посвящены будущему постольку, поскольку будущее — всегда место, где у истины есть шанс пробиться вперед, проявиться в подлинном откровении. Надежда на то, что этот мир вдруг станет тем, чем должен был быть всегда, станет подлинным выражением того, чем является, что спящие пробудятся, — вот те надежды, коими живы пророки, навязчивые идеи, коими мучатся в дни своей жизни пророки — пророки вроде Исайи, Иезекииля и Франца Марка. Пророки взывают к этой возможной истине, чтобы та явилась в окружившую их человеческую пустыню, где у людей есть уши, чтобы слышать, а не слышат. Пророки в полной мере осознают, что их не услышат и не поймут, им не внемлют; они понимают, что их послание — сложное по структуре и трудное для восприятия по самой своей сути. Что-либо изрекая, сивиллы и пророки надеются, что эсхатология судьбы — на их стороне или может быть на их стороне, что эсхатология судьбы задействует направленное ими в мир как возможность, чтобы превратить истину, которая миру противостоит, в истину, которая его меняет.

Пророческое возглашение — или пророческое предъявление, что образует стержень картины