Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Францу Марку нравилось это противоречие — он чувствовал, что посеянные Великой войной разрушения были тем самым, что его общество в высшей степени заслужило. Он считал, что ужасное кровопролитие Мировой войны было совершенно заслуженным. Для него это было такое своеобразное правосудие. Он боялся, что все страдание Мировой войны будет напрасным, если только это страдание не поможет тому, чтобы люди пробудились к истинной природе своей человечности и возжелали построить совсем другую цивилизацию, где духовная пробужденность важнее комфорта, а духовная борьба ценится выше материального накопления. «Судьба животных» — зримое свидетельство этих надежд.
Сегодня картина висит на стене в Базельском художественном музее в Швейцарии. В собрании музея — тысячи произведений искусства. День за днем состоятельные европейцы прохаживаются по музейным залам, глазеют на все это искусство, угощаются напитками и выпечкой в примузейных кафе, а затем выходят на мощеные улочки базельского старого города. Едва ли в благостно-современном городе Базеле «Судьба животных» воспринимается как работа, напитанная страхом и трепетом. Перед «Судьбой животных» не предстоят, как предстояли бы перед Неопалимой купиной. Не отвращают своего взора. Не боятся воззреть на эту работу. Созерцают картину, не слыша бормотаний сивиллы.
В целом же люди не созерцают эту картину вообще. Да и как бы они могли? В мире, где они живут, эту картину невозможно воспринимать иначе, кроме как очередное украшение на стене. Они, как сказали бы иудейские пророки, смотрят на картину, но ее не видят. «Судьбу животных» вынудили обитать в мире, который очень отличается от того, где она обитает в действительности. Поэтому сегодня эта картина одновременно здесь и не здесь. Картина вынесена за скобки. Это не более чем легкая рябь, что пробегает по окружающему нас миру. Трещинка в земной поверхности города Базеля, Швейцария. Едва заметная трещинка. Никаких газов или же испарений — как те, что вырывались из расселины в Дельфах, — из нее не исходит. В том зале Базельского художественного музея, где висит на стене «Судьба животных», не происходит ничего, то есть ровным счетом. Эта картина посвящена судьбе, но ее собственная судьба — в отсутствии всякой судьбы. По крайней мере пока что.
В действительности большинству из тех, кто заходит в Базельский художественный музей и бродит по его нескольким этажам, разглядывая сотни картин, скульптур и других предметов искусства, невероятно скучно, признаю́т они это или нет. Собственно, в этой скуке есть некая глубинная честность, особенно если ее выражают открыто — зевая, шаркая или отвлекаясь. По-настоящему удивительно было бы наблюдать, как человек останавливается у полотна Франца Марка — и вдруг начинает дрожать и трястись, прятать глаза, закрывать лицо, украдкой бросать из-под мышки взгляды на висящую на стене картину. Если такого человека заметят, то вполне могут вызвать охрану, чтобы его или ее вывели из музея, и, может быть, мягко спросят, все ли в порядке и не нужно ли вызвать скорую. Такого человека могут счесть душевнобольным.
Для Франца Марка же, разумеется, если кто-нибудь содрогается и трясется, стоя перед его картиной, — это несомненный признак душевного здоровья. Предстоять перед этой его картиной и понимать, что это — извержение необусловленного во вселенную обусловленного, значило бы узреть реальность картины — узреть то, чтобы она хочет сделать видимым. Поэтому для того, чтобы ужаснуться картине, на самом деле требуется исключительное душевное здоровье. Здоровье в древнем значении слова. Здоровье в том смысле, чтоб в тебе обретались глубины, которые уводят вниз и соприкасаются в твоем собственном бытии с пространствами, где твое собственное бытие идет внахлест и смешивается с тем самым, что внутри твоей собственной души обретается по ту сторону тебя самого.
Быть здоровым в этом древнем смысле значило бы откликаться на картину Франца Марка физически — почти как если испытываешь страх Божий. Кое-кто, доведись ему или ей увидеть картину Франца Марка по-настоящему, мог бы начать блевать, раздирать на себе одежду и царапать себе лицо. В этом было бы ого-го сколько смысла, хотя, безусловно, это было бы совершенной бессмыслицей для базельцев и других посетителей Базельского художественного музея — людей, которые зашли сюда хорошо провести время, «посмотреть искусство», а потом выпить чашечку кофе и скушать мягкую булочку в одном из отменных кафе при музее или в окрестностях. Такие люди не стерпели бы женщины, что встала бы перед «Судьбой животных» и разодрала бы свои одеяния в клочья, превратила бы одежды свои во вретище и стала бы осыпать волосы и все лицо свое пеплом, издавая при этом гортанные вопли, и это ее ужасное и пронзительное стенание эхом пронеслось бы по белоснежно-стерильным залам Базельского художественного музея — пронзительный вопль, от коего стекло лопалось бы, а умы других посетителей музея исполнились бы смятения и неистовства — неистовства, которое нет-нет да и ввергло бы их вдруг в изъявления их собственного безумия, собственного нисхождения во прах и вретище, собственной одержимости, и вот они принялись бы носиться по залам Базельского художественного музея, срывая со стен картины и швыряя на пол скульптуры в диких приступах уничижения, жалости и самопоругания, какие подобают их положению, истинному положению их и нашей же человечности — подобают судьбе, которая для нас общая, общая для нас всех, для всех животных.
XVI. Пророческая картина есть апокалипсис. Откровение
Что в Базельском художественном музее произойдет какое-нибудь такое событие — весьма маловероятно, если не сказать больше. На одной из страниц этой своей причудливой книжки — «Апокалипсиса» — Д. Г. Лоуренс говорит, что люди сегодняшней цивилизации — тонкие, как лист бумаги. У них множество разных познаний и интересов, они более или менее терзаемы скукой и омертвением от мира — или чего угодно, что перед ними маячит и поглощается, а это куча визуальной информации, куча аудиальной информации, целая гора данных — столько всякого увлекательного и не очень.
Что могло бы заставить таких вот людей, как мы, подлинно ужаснуться? Не испугаться или расстроиться, а испытать настоящий ужас? Не страх за собственные жизни в момент смерти, когда мы неизлечимо больны или попадаем в аварию на дороге. Не чисто физический страх перед каким-то вероятным насилием, а ощущение ужаса перед ошеломительной драмой самой жизни. Страх не смерти, но жизни. Страх в смысле переполненности ощущением того, насколько значима жизнь. И эта значимость порождает трепет — трепет,
