Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

– Ты позволишь мне отправить телеграмму сестре?

– А що, без моего дозволения никак не разберешься? – Нестор хмурился, говорил холодно, отрывисто – Саше снова вспомнилась первая встреча, когда он тоже, едва выслушав, за три секунды решил ее судьбу: «Останешься здесь, при штабе…»

– Не разберусь, – настал момент и ей упрямо покачать головой. – Здесь без твоего дозволения даже кошка не мяукнет… будто ты не знаешь… Твой товарищ Волин мне прямо сказал, когда я у него про телефон спрашивала: «Обращайтесь к Нестору Ивановичу, голубушка, если он разрешит – сразу провожу вас всюду, а нет – не обессудьте…»

– Севка – дурак и подхалим, – буркнул Махно. – Все буржуазные замашки, никак не отучу… поменьше его слушай, поняла?

– Как же не слушать, когда ты сам меня к нему в помощницы определил… Какие у вас тут правила, что можно, что нельзя – мне до сих пор неясно. Одно запомнила: «Наш Махно и царь, и бог, от Гуляй Поля до Полог…» Вот на вас только и уповаю, Нестор Иванович.

Быстро взглянули на нее синие глаза, по жестким губам пробежала мальчишечья улыбка:

– Охх, кошка ты льстива… буде, поговорили! – он отодвинул ее от себя, сел, спустил ноги на пол… поежился от озноба и велел, как муж – жене:

– Саша, пойди, воды горячей мне принеси, бритву, мыло… и рассолу… часу немае валяться.

Саше только и оставалось, что покладисто кивнуть:

– Сейчас принесу… – легко соскочила с кровати, накинула на сорочку платье, зная, что он смотрит, подобрала волосы, быстро сотворила на затылке пучок… обернулась, и – настойчиво, глядя прямо в глаза атаману:

– Ну так что же насчет телеграммы – можно? – и тут же нежно, просительно, сложив руки перед грудью:

– Нестор Иванович, пожалуйста…

Махно моргнул, хмурые складки на лбу пропали, и он чуть повел рукой – милостиво, будто и вправду царь, награду дарующий:

– Можно… и Овсея тебе седлать будут, раз ты в седле сидишь краще моих хлопцев… но смотри, Сашка: одна в степь ни ногой, забороняю! Небезпечно там нынче.

Глава 11. Туз бубновый, гроб сосновый

Гришка, адъютант Махно, стоял на улице, перед домом, где помещался гуляйпольский лазарет, недавно открытый стараниями доктора Абрама Лося. Одно из окон первого этажа было раскрыто – туда и целился Гришка жадным взором…

Смотрел он на чудную панночку, в ситцевом вишневом платье, белом длинном переднике и в белой же косынке, что хлопотала в комнате: скатывала бинты, надписывала какие-то склянки. Увлеченная своим делом, она то ли не замечала дюжего хлопца в гусарской бекеше, опирающегося на новенькую английскую винтовку, то ли не обращала на него внимания.

Гришка же не мог глаз от нее отвести. Он думал, такие красавицы только в сказках да на картинках журнальных бывают, но вот же, стоит перед ним, живая, теплая, белоснежная, стройная, как молодое деревце, а где надо, кругленькая да мягкая… Локон выбился из-под косынки, длинный, темный, что вороново крыло, скользит по щеке, точно дразнит. Эх, сорвать бы с нее косынку, повытряхнуть шпильки-заколки из роскошных волос – бабьего колдовского богатства – да и зарыться в них лицом, упиться шелковистой мягкостью, запахом рая, а после на спину опрокинуть…

Гришка сглотнул, кое-как перевел дыхание, вытер взмокший лоб: от срамных мыслей ему даже неловко стоять стало, переминался, как жеребец, с ноги на ногу, да не помогало. Самому стыдно, что прилип как хлопчик к оконцу заветному – а все ж не уйти.

…Позавчера он вернулся из Александровска, где выполнял секретное поручение батьки Махно, и на станции Гуляй Поле сперва встретил Федоса Щуся с его хлопцами, а после впервые увидел Белую Панночку… Увидел – и пропал, погиб, сгорел с первого взгляда.

Оказалось, что Щусь с оказией и привез Панночку на станцию, за какой-то надобностью, не то телеграмму отправить, не то почту получить… ему рассказывали, а он и не слушал, кивал, как болванчик, и все смотрел, смотрел в упор на прекрасную дивчину, пока она сама не покраснела и не спросила в удивлении:

– Что вы такое увидели, товарищ, у меня на лице?..

Гришка только и смог промямлить что-то невнятное, как телок, и щусевы хлопцы засмеялись над ним, начали подначивать… Командир Щусь не смеялся, но, подойдя поближе, сказал на ухо:

– Гриша, як друг советую – ты не пяль зенки куды не след. А то и выколоть можуть…

Он тогда лишь усмехнулся:

– Це хто ж, товарищ Федос, буди мне очи колоть, и за що?

– А вот про то ты у батьки Махна спытай. – усмехнулся в ответ Щусь, взял Панночку под руку – ну точно кавалер барышню на гулянке – да и увел, куда им было надо. А Гришка еще долго стоял в оцепенении, смотрел вслед, пока его не разыскал ординарец, сообщить, что лошади посёдланы… он кое-как залез в седло, поехал, как пьяный, и к моменту встречи с атаманом был еще не в себе.

Махно, выслушивая доклад об исполнении поручения, пару раз остро взглядывал на адъютанта, а под конец спросил:

– Ты, Гриша, пьяный, хворый або що?

Ну не говорить же было батьке сходу, что какая-то девка ему будто нож в сердце воткнула! – отговорился усталостью, и был благодушно отпущен восвояси, удостоился и атаманского приглашения:

– Заходь вечером в штаб. Поснедаем, выпьем, розкажешь ще про те две усадьбы, куда помещики с конными вартовыми вернулись. Тогда назавтра в рейд пойдем… И за Александровскую тюрьму обсудим, как товарищей наших вытягивать половчее.

Григорий пришел вечером… и обомлел с порога, узрев за столом Белую Панночку. Платье на ней уже было другое, шелковое черное, на плечах – громадная турецкая шаль, с длинной бахромой, искусно вытканными цветами да птицами райскими, а волосы причесаны и уложены не по-крестьянски и не по-казацки, но как у тех городских дамочек, что в колясках ездят да в театры ходят…

Сидела она по правую руку от атамана, но не рядом с ним, а между Щусем и доктором Лосем, и Гришкино сердце тотчас взыграло надеждой, что Федос наврал, и Панночка здесь просто случайная гостья. Может, докторова родня, а может, пленница, заложница, захваченная в какой-то усадьбе для торга с помещиком за передачу земли… кто угодно, но не махновская полюбовница. За стол же ее посадили для красоты, чтоб любоваться, как редким цветком или заморской птицей: Нестор Иванович любил все красивое, от оружия до женщин.

Тем временем ему подвинули табурет, налили горилки, положили закусить. Хозяйничала Дуняша, как всегда, споро, умело, но ходила с недовольным лицом… Гришка хмыкнул про себя: злится серая утица на белую лебедь, это ж сразу видно, ну а лебеди что – она плывет себе, гордая да красивая… а орел на нее сверху смотрит.

– Гриня, ты що? Давай-ка, пей! И с тостом! – подбодрил его Щусь, пришлось сразу поднять стакан, вот только в голову ничего путного не лезло…

– Щоб наши кони бигли швыдко, – пробормотал он, опрокинул в себя горилку, не ощутив вкуса, и снова уставился было на Панночку – но тут сам Махно начал его расспрашивать, пришлось отвечать.

Слово за слово, все втянулись в беседу, выпили еще, закусили, налили снова… Батька был доволен, хвалил Григория, что толково выполнил поручение в Александровске, и доктора Лося, за то, что почти две ночи напролет возился с ранеными и оказал отряду неоценимую помощь, и Щуся, за готовность вместе с самыми храбрыми хлопцами влиться в специальный отряд для занятия Александровска… Молчаливого Каретника, уткнувшегося глазами в газету, тоже за что-то хвалил, и в общем, все шло неплохо – Гришка даже повеселел, и, хотя в голове шумело, и кровь в жилах кипела от собственной дерзости, стал смелее заглядываться на Панночку. Думал, как бы позже, когда о делах досыта наговорятся, горилку допьют, и начнутся песни под гитару с гармошкой да пляски под граммофон, половчее подъехать к чудовой красуне…

А что, разве он плох?.. Девки от него всегда млели, еще с тех пор, как хлопчиком был, а уж теперь, когда он казак на добром коне, да с шашкою на боку, огонь и воду прошедший, обнимает крепко, целует горячо – млеют