Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна

— Ну и денек у тебя тогда выдался! — посочувствовала я и созналась: «Что касается меня, то, по правде говоря, я себя считала самой невезучей.

— Везенье — не для меня, — безразличным тоном сказала девочка, спрыгнула с дерева и скрылась за могучими зарослями крапивы.

Я не посмела ее удерживать. Незатейливая грустная история незнакомки отчетливо вырисовывала в памяти трудные моменты моей жизни. Меня огорчала неспособность стряхнуть с себя горести воспитанницы детского дома, неумение утешить ее, как это делала моя Лиля.

Тихо колыхались листья тополей, пылила дорога. А я, задавленная одиночеством, привычно копалась в неразрешимых жизненных коллизиях, в бездонных глубинах грустного человеческого бытия.

НЕБО В АЛМАЗАХ

Сегодня девчонки с нашей улицы расположились у моста на пологом берегу реки, а уже знакомая мне компания детдомовских детей — на высоком. Мои подружки строят дворцы из песка, а я смотрю на воду. Удивительная у нас речка. Часами могла бы разглядывать на ее поверхности «буруны» — воронки. Одни только появляются, другие уже исчезают. Есть одиночные, размером не больше рюмки, и огромные, с метр шириной. Страшные! Некоторые воронки располагаются по кругу, а потом, гонимые течением, выстраиваются в линию. Речка дышит. Выдыхая, она выталкивает на поверхность глубинные воды, которые сразу же растекаются, выравниваются. Но ненадолго. Опять возникают новые и новые слои, которые, сливаясь, образуют змейки границ и покрываются впадинами или водоворотами. Дети сейчас не купаются, и ничто не мешает мне созерцать таинственные превращения.

Подошел рыбак. Опустил удочку в воду и присел рядом со мной.

— Отчего здесь буруны? — спрашиваю.

— Наверное, от неровностей дна. А стремнина потому, что место здесь узкое. Ишь, как поплавок пляшет!

Молчим. На высоком берегу высокие стройные сосны еле заметно качают короткие стрижки крон. А на песчаном откосе молодой ельник. Он сплошь усыпан золотистыми шишками-свечками, устремленными в небо. Рядом березы задумчиво глядятся в реку. Их отражения дрожат мелкой рябью на поверхности воды, так что трудно смотреть. У берега полощутся длинные водоросли. Их золотые отблески беспрерывно меняют рисунок. Стайки мальков косяками носятся на мелководье. Вокруг меня в траве шуршат юркие ящерицы. А над нами тучи мошкары. Меня едят, соседа — нет. Я чертыхаюсь, а он смеется:

— Вкусная ты, молоденькая. Зачем им замшелый старик?

Снова погрузилась в приятную задумчивость. Громкий властный голос вывел меня из состояния блаженной неги. Воспитательница отчитывала мальчишку.

— Меня не интересует, кто виноват. Всех накажу!

При этих словах грустное и далекое всколыхнулось в моей душе. Тут я увидела знакомую девочку и направилась к ней через мост. Она тоже заметила меня и отошла от своих подруг немного в сторонку.

— Уже знаешь про нас? — глядя исподлобья, с трудом выдавила она.

— Знаю. Ну и что? — внешне безразлично спросила я.

— Да ничего! — с вызовом ответила девочка.

Я поняла ее чувства и, чтобы уменьшить разделявший нас барьер, сказала:

— Когда мой дедушка умер, меня сюда привезли к его родственникам.

Девочка смягчилась. Мы познакомились.

— Во что твои подружки играют? — спросила Лена.

— В дочки-матери. Сейчас они пупсиков купают.

— У тебя есть куклы?

— Нет, — ответила я.

Лена тоскливо вздохнула:

— У меня раньше был малюсенький пупсенок. Его подарила мне любимая воспитательница Раиса Ивановна в дошкольном детском доме. Старенькая, добрая была. Бывало, всех пожалеет, приласкает. Мы все к ней так и липли. Раиса Ивановна часто брала меня к себе домой и укладывала спать на высокую мягкую перину. Я проваливалась в нее и крепко спала по двенадцать часов подряд. Мне у нее было всегда так покойно! Разносолов особых она не имела, и комнатка была маленькая. А когда выходные пролетали, Раиса Ивановна снабжала меня всякими сладостями. А однажды подарила пупсенка. Боже, как я его любила! Он казался мне самым родным, самым дорогим на свете. Потом меня привезли в ваше село.

Лена расслабилась, расплылась в приятных воспоминаниях.

Вдруг в ее голосе послышались нотки озлобления, и мне сразу захотелось укрыться от всех бед и горестей неправильного мира. Лена, нахохлясь, медленно и хмуро продолжала:

— В первом классе я часто брала подарок с собой в школу, потому что скучала по Раисе Ивановне. Раз на уроке я рассматривала пупсенка и чуть не плача вспоминала любимую воспитательницу. Уже не помню, почему мне было в тот день так грустно. И вдруг учительница Тамара Гавриловна отобрала куколку. Я так просила, так умоляла вернуть ее мне! Напрасно! Она насмешливо смотрела на меня, и от этого было еще тяжелее. Так я лишилась первого в жизни подарка. Теперь я понимаю, что не имела права на уроке отвлекаться, но тогда я была так измучена расставанием, новой обстановкой, что могла утешиться только любимой игрушкой...

Чувствую, как в Лене нарастает гнев, ярость, обида, слышу, как приумножается сила и горечь мучительных стонов. От них тревожно дрожит и вибрирует вокруг нас горячий воздух.

— Мы не любили свою первую учительницу. За каждую провинность она била по голове так, что указка ломалась пополам, а голова трещала как переспелый арбуз. Ругалась как тысяча чертей. У меня плохое зрение, а я сидела за пятой партой и не видела, что учительница пишет мелом на доске. Надо быть совсем дурой, чтобы не заметить мою злополучную близорукость. Учительнице было невдомек, что изображения предметов для меня растекались в бесформенное пятно, усеянное дрожащими тенями. Очков у меня тогда еще не было. Я чувствовала себя обойденной судьбой и очень страдала от комплекса неполноценности. Как-то настала моя очередь читать предложения. Я попросила разрешения подойти ближе к доске. Тамара Гавриловна зашла со спины, подняла меня за уши и понесла к доске. Ноги мои болтались, а она все держала за уши и била меня лбом о проклятую доску, приговаривая: «Я всех вас научу видеть». Потом водворила на место. Долго это продолжалось... А почему у тебя нет кукол? — неожиданно прервав жуткие воспоминания, удивленно спросила Лена.

— У меня своих никогда не было, — ответила я и замолчала, испугавшись своей откровенности.

— А сколько тебе лет? — поинтересовалась Лена, не заметив моего волнения.

— Тринадцать.

— Мне тоже. Раньше мы сами делали игрушки. Брали бумагу и вырезали кроватки, а в них укладывали спать свои пуговички. У них ведь две дырочки — глазки. Потом кроватки с «детками» ставили вдоль стены и ходили друг к другу «в гости». Маленькой я не испытывала жалости к людям. Я жалела мягкие игрушки с оторванными лапами. Мне казалось, что взрослые люди не чувствуют боли, а игрушки беззащитны. Их могут бросить, пнуть ногой, разорвать и вообще забыть. Защищая любую игрушку, я готова была драться не на жизнь, а на смерть. Смешно? Да? — спросила Лена, доверительно заглядывая мне в глаза.

— Нет. Для тебя они были живыми и главными друзьями. Они не обижали тебя, — ответила я и вздохнула с чувством глубокого облегчения, опрометчиво предполагая, что горькая душещипательная история не имеет продолжения.

Лена грустно улыбнулась:

— Знаешь, раньше, сама того не подозревая, я была такая глупая и бессердечная! Однажды так расшалилась на «тихом часе», что встала на спинку железной кровати во весь рост и запела. Я не мастак в вокале, но в тот момент так увлеклась, что забыла, где нахожусь, и в разгаре выступления шмякнулась на пол. Страшная боль, слезы, истерика! Тут как очумелая воспитательница несется, криком кричит: «Кто нарушил тихий час?!» Она была слишком рассержена, чтобы выслушивать оправдания. Целый час распиналась. А когда, наконец, увидела меня лежащей на полу в слезах, принялась искать виновного. Я испугалась, что сгоряча врежет... всю душу вытрясет, и свалила вину за шум на соседку по кровати, которая все это время спала праведным сном. Ее взяли под микитки и всыпали по первое число, потом в угол на горох поставили, а меня отправили в больницу и наложили на ногу гипс.