Анна среди индейцев - Пегги Херринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но где же Коля?
Сражение перемещается глубже в лес, дальше от нас, и наконец нам больше никого не видно. Где Жучка? В нее не попали? Она жива? Я слышу лай и короткий визг. Бедняжка. Ей приходится уворачиваться и от тех, и от других.
Звуки выстрелов эхом отражаются от деревьев и берегов реки, как и вопли людей, зовущих друг друга, и крики тех, в кого попали. Я зажимаю уши. Не могу больше вынести этих звуков: в каждом мне слышится голос мужа. Но нам не позволено уйти. Нас заставили сидеть спиной друг к другу в окружении колюжей, наставивших на нас копья, стрелы и кинжалы. Неспособные ничего предпринять, мы вынуждены слушать долгое низкое завывание, знаменующее конец нашего мира.
Зима 1808–1809 года
Глава первая
Поэты красочно описывают ощущение падающего сердца, но я никогда его не испытывала. Я знаю, оно иррационально — как будто сердце может рухнуть с небес и, вращаясь, нестись к твердой земле, где его ждет неизбежный трагический конец. Только дети и суеверные люди верят в такую ерунду. Но когда колюжи на речном берегу сосредоточивают на нас все свое внимание, мне кажется, поэты правы.
Один из них говорит с нами, бросая нам в лицо твердые согласные. Без Тимофея Осиповича мы не понимаем, чего он хочет. Он говорит все громче, его губы кривятся, произнося слова. Думает, мы не слышим? Не видит, что мы не понимаем?
Наконец колюж рычит. Толкает грузного Котельникова коленом, потом еще раз и, когда тот бросает на него сердитый взгляд, грубо поднимает его. Котельников кричит и вырывается, но колюж не отпускает.
— Квопатичасалас сивачал, ичакли аксвол кадидотса![12] — кричит он.
Догадавшись, чего от нас хотят, мы поднимаемся и, пошатываясь, становимся в линию за Котельниковым — Яков, Мария и я. Нас ведут по неровной тропе вдоль берега. Гребец из челнока хлопает меня веслом по ногам, точно козу погоняет.
С поля битвы не доносится ни звука, никого не видно. Где все? Я не видела мужа с того момента, как в его лодку ударила стена воды. Он утонул? Его застрелили? Я вслушиваюсь и всматриваюсь изо всех сил, пытаясь различить хоть что-нибудь, но противоположный берег неподвижен, как на картине. Ничто не осмеливается потревожить его спокойствие, даже птицы.
Идя вдоль берега, мы приближаемся к морю. Я уже слышу его ропот. По мере того как мы подходим ближе, его голос становится все громче и настойчивее. А потом появляется другой звук, потише. Он возникает, затем исчезает. Снова возвращается. И опять пропадает. Ветер играет с ним, с нами до тех пор, пока ритмичный звук не становится таким громким, что ничто не в силах его заглушить. Мы поворачиваем вместе с рекой, и теперь он напоминает пушечный грохот. Что там гремит, как сотня барабанов? Рычит, как тысяча громовых раскатов? Звук поднимается сквозь подошвы моих ног. Наполняет мою голову, отчего я не могу думать ни о чем другом, — и мое сердце, отчего мне кажется, что оно сейчас разорвется?
Мы доходим до опушки, где стоят пять домов, те самые, на которые мы смотрели с противоположного берега совсем недавно.
Вокруг домов — около ста или больше колюжей. Все они колотят по стенам шестами с такой силой, будто хотят разрушить собственное жилище. Некоторые даже стоят на крышах и стучат по ним так, что чуть не проламывают у себя под ногами. Дома трясутся, словно сооруженные из каких-то тряпок или шкур, натянутых на деревянные опоры.
Это они так празднуют победу?
Еще совсем недавно мы все были вместе и в безопасности по ту сторону реки. Теперь среди высоких деревьев и теней, которые простираются, насколько хватает взгляда, не видно ни души. Перед моими глазами обычный густой лес, если не считать разбросанных по земле белых, как ракушки, парусиновых узлов, многие из которых разорваны — не мой ли? — и серо-бурой кучи под высоким деревом. Я не могу отвести от нее глаз. Пытаюсь различить движение, хоть какое-то. Но куча безжизненна.
— Это не он, — говорит Мария, наклоняясь к моему уху, чтобы я услышала.
— Откуда ты знаешь?
— Он увел команду в лес. Я видела.
— Тихо, — бросает Котельников. — Вы разозлите колюжей.
Внезапно колюжи перестают стучать и несутся ко входу в один из пяти домов. Протискиваются сквозь зияющий проем — мужчины, женщины, дети, даже младенцы на руках.
Нужно бежать. Но куда? Везде поджидает одно и то же, когда ты обречен.
Наконец колюж, захвативший Котельникова, тянет его к тому же дому. Колюжи прикладывают все усилия, чтобы сдвинуть его, такого грузного, с места, но он слишком мускулист. Оглянувшись на подгонявшего меня колюжа, я говорю Марии с Яковом:
— Пошли.
Как и в той хижине, где мы украли рыбу, стены сколочены из широких досок. Но в отличие от нее, этот дом огромный, как петербургский особняк, а может, и больше. Окон нет. Сквозь широкий вход могут пройти одновременно двое или трое.
Темнота внутри ослепляет. Все, что мне видно, это мрачный огонь костра, чье присутствие подтверждает дым, пахнущий Рождеством. Я чувствую, как рядом кто-то движется. Когда мои глаза понемногу приспосабливаются, я замечаю выплывающие из полумрака лица. Отчасти их освещает огонь от костра, отчасти — солнечный свет, проникающий сквозь дверной проем, щели в стенах и дыру на крыше — очевидно, через нее уходит дым.
В Ново-Архангельске и на окрестных холмах полно колюжей. Они живут там. Работают, ловят рыбу, торгуют и кто знает, что еще? Кто-то, несомненно, знает, но не я. Я никогда с ними не разговаривала. Не заходила в их дома. Не интересовалась, как поживают их отцы и матери, братья и сестры, дети. Не спрашивала совета и не предлагала свое мнение. Конечно, они вызывали у меня любопытство. Но я не понимала, каким образом завязать общение. Я жила в облаке неведения.
Насколько тяжело наше положение? Меня сегодня убьют? Всех нас? Никто
