Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У четверки рогачей есть имена: Даин, Двалин, Дунейр и Дуратрор. Так что в каком-то смысл Франц Марк создал картину на тему скандинавской мифологии. Поэтому «Судьба животных» — еще и портрет вот этих четырех рогачей. Это откровение четверки рогачей из скандинавских мифов, которые вгрызаются в Древо Жизни, Мировое Древо, пока вокруг них — и с их участием — разворачивается драма живых существ, драма творения.
Еще это великое древо — мировое древо по имени Иггдрасиль — связано особыми отношениями с Одином, который в скандинавской мифологии, помимо всего остального, — верховное божество и творец рода людского. Можно сказать, что еще это Бог-безумец, Бог-сумасшедший. Об этом говорит само его имя. Имя «Один» восходит к древним корням в протогерманском языковом древе. И эти корни свидетельствуют, что имя «Один» происходит от других слов, означающих «безумный», а еще «одержимый». То есть Один еще и Бог-пророк — Бог, который, подобно сивилле, пребывает на самом краю языка и рассудка.
Более того, Один — Бог одноглазый. Бог, имеющий особое исключительное отношение к ви́дению. Бог, который хочет увидеть все и немало странствует. Но просто видеть ему недостаточно. Ему хочется видеть больше, чем видишь зрительно. Хочется, чтобы его видение перестало быть просто видением, — стало видением. Рассказывают, что Один отправился к самому основанию Иггдрасиля, того самого мирового древа. Он искал Источник Судьбы, Источник Schicksal. Обуреваемый страстной одержимостью видением, Один хотел узнать, что там в источнике, — хотел заглянуть в источник. Мимир — а он страж источника и тоже воплощает судьбу — поведал Одину, что тот не сможет заглянуть в источник, если буквально не выдернет свой физический глаз из глазницы и не бросит в источник. Дабы обрести возможность заглянуть глубже — в то, что есть geistig, — ему, так сказать, придется пожертвовать органом физического видения. Придется пожертвовать зрительным видением ради духовного.
Что Один есть Бог, ассоциированный с безумием и, конкретнее, с поэзией, поскольку поэзия — это язык, отброшенный к самому краю сказуемости, здесь совершенно понятно. Безумие Бога, который пожертвовал одним глазом, чтобы видеть. Что он увидел там, в Источнике Судьбы? Бессмысленно даже пытаться как-либо это выразить. Следовательно, Одиново безумие — то же, что и сивиллино. Это безумие того, что тебе явлено находящееся за пределами выразимого. Поэтому Один есть Бог такой формы ви́дения, такого духовного всматривания, каких пытался достичь в своей картине Франц Марк.
Франц Марк бы был несказанно счастлив тоже, подобно Одину, вырвать себе один глаз из глазницы, чтобы заглянуть в Источник Судьбы — вперить свой взор в глубины того источника. Напротив, нельзя и вообразить, чтобы вырвать себе один глаз решился художник вроде Пауля Клее. Нет уж, спасибо. Паулю Клее — притом что Клее был великим художником — такое совсем ни к чему. Но величие Пауля Клее обусловлено отнюдь не желанием заглянуть в Источник Урд. Искусство, которое вглядывается в темные глубины всяких источников, Клее было неинтересно. Такого не нарисуешь, сказал бы он. Не нарисуешь того, что лежит в основе самой возможности рисовать. Это как пытаться запечатлеть момент рисования еще до того, как к нему приступил. Такого не нарисуешь, потому что такое нельзя увидеть. Я, сказал Клее (хотя и не прямо словами), нарисую это дерево. Нарисую Иггдрасиль. Я нарисую то разное, чем может быть Иггдрасиль. Нарисую разные способы, как Иггдрасиль может быть Иггдрасилем. Но идти к Источнику Урд незачем. Источник Урд — это место, которое невозможно ни показать, ни постичь, — место, где лишаешься глаза (который в конечном-то счете нужен прежде всего для ви́дения мирского) и заглядываешь в темные глубины — ради чего? Место, где лишаешься глаза, а затем и рассудка, ловишь отблеск безумия, а затем, наконец, и погибели? Вот что Клее сказал бы Францу Марку, а до кучи еще и Одину — если бы ему когда-нибудь довелось.
Ответ Франца Марка был бы таков: я устремлюсь в это место, устремлюсь к погибели и к жертвованию глаза, к безумию и утрате всего в пламени истины, что тлеет у основания древа и уводит меня того ниже — все ниже, ниже и ниже в глубины Источника Урд. Не помчался ли он, не помчался ли Франц Марк на бранное поле Вердена именно за этим — не помчался ли туда и не словил ли в итоге врезавшийся ему в череп кусок железа, не пересек ли поля смерти в Великой войне в стремлении найти наконец-то Источник Урд?
Можно представить себе Франца Марка — он в своем кителе на каком-нибудь из полей Великой войны. Он в кителе, и еще он верхом на лошади. Кстати, есть какое-то совершенство в том факте, что Первая мировая была последней войной, когда все еще использовались лошади. Древние звери. Укрощение древних зверей. И здесь же, с лошадьми рядом, — танки и пулеметы, и то, что этих древних зверей изничтожают орудиями механизации войны, составляет подлинный ужас Великой войны. Но все это — вещи настолько несовместимые, что сложить их в единую картинку очень трудно. Наручные часы в траншеях. Точный временной расчет, вычисления, инженерия. И здесь же, одновременно с этим, — солдаты верхом на древних зверях глядят на пожарище и огонь, а они — столь же древние и безграничные, сколь и все апокалипсисы с пожарищами всех времен.
Нужно отметить, что кусочек «-драсиль» в слове «Иггдрасиль» означает «конь». Еще в связи с Иггдрасилем есть такая этимология, по которой мировое древо — это также и дерево, на котором вешаются. Как вариант — потому, что к Иггдрасилю подъезжают на лошади, перекидывают через одну из его ветвей петлю, а затем пришпоривают скакуна — почти как в сцене из вестерна. Лошадь пускается вскачь из-под всадника, а тот остается болтаться на дереве. Еще и такие штуки творятся на ветвях Иггдрасиля.
А в одном из древних преданий на Иггдрасиле вешается сам Один. Бог Один вешается на древе Иггдрасиль. Один есть Бог безумия и истины — и он вешается на мировом древе. В «Старшей Эдде» мы слышим об этом из уст самого же безумного Бога. «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей», — говорит Один. Он вешается на Иггдрасиле и так висит — девять дней и девять ночей. «Пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву
