От Бунина до Бродского. Русская литературная нобелиана - Гаянэ Левоновна Степанян

Причина вторая. Искусство несовместимо с «глашатаями общих истин», но оно как ничто отвечает человеческой природе, потому что «независимо от того, является ли человек писателем или читателем, задача его состоит прежде всего в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую, жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается». Государственная же власть неумолимо требует соответствия поведенческим шаблонам, более того, она их навязывает, обосновывая некими коллективными интересами, а они совершенно не в интересах человека: «…тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут».

Причина третья. Литература древнее государства. И конфликт между литературой и государством — ​это конфликт между вечным и временным: «По крайней мере, до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства». Эта мысль перекликается с идеей нобелевской речи Солженицына о том, что искусство пребывало с началом человеческой истории и пребудет по ее завершении.

Эстетика и личность. В лекции Бродского эстетика — ​основание, а не производная этики, потому что раньше этических категорий добра и зла появились ограничения эстетические: «В этике не “все позволено” именно потому, что в эстетике не “все позволено”…»

По этой причине эстетический опыт человека напрямую определяет его нравственный выбор: человек с эстетическим опытом чуток к клише и к повторам, и эта чуткость удержит его от роковых выборов, уже сделанных человечеством[257]. Богатый эстетический опыт — ​это единственное лекарство против бессмысленного исторического хождения по кругу, по одним и тем же ошибкам: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума… тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — ​хотя, возможно, и не счастливее».

Человек отличается от остальных животных тем, что он существо эстетическое. Эстетика делает человека личностью. Поэтому литература как вершина развития речи — ​это «наша видовая цель». И этот тезис подводит нас к третьей группе вопросов, а именно — ​к значению литературы в нашей жизни.

Литература и личность. Бродский называет книгу «антропологическим феноменом», равным по своему значению изобретению колеса. Но если колесо — ​это способ перемещения в пространстве мира, то книга — ​это перемещение в пространстве опыта. И этот способ перемещения позволяет бежать от общего знаменателя в сторону личности.

Только искусство очерчивает будущее. Отказ от искусства чреват возвращением в прошлое: «По чьему бы образу и подобию мы ни были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет. В противном случае нас ожидает прошлое — ​прежде всего, политическое, со всеми его массовыми полицейскими прелестями». Замечу, что в этой мысли о спасительности искусства для человечества Бродский также продолжает линию, начатую в выступлении Солженицына. Различие только в том, что, по Солженицыну, искусство спасет людей, поскольку оно помогает народам понимать друг друга и тем самым спасает от абсолютизации частных представлений о добре и зле, Бродский же оставляет за искусством возможность создания образа будущего.

Правителей следует выбирать не по их политическим программам, а по их читательскому опыту, потому что только литература выступает противоядием от «попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования».

Самое тяжелое преступление — ​это нечтение книг: оно приводит к откату в прошлое. То общество, в котором литература — ​это доступная только меньшинству роскошь, обречено на трагедию, как это случилось с русским обществом, в котором литература была достоянием исключительно интеллигенции.

Нечтение ведет к торжеству несостоятельных политических доктрин, а эстетическая реальность ставится в приоритет даже в политической жизни: «Мне не хочется распространяться на эту тему, не хочется омрачать этот вечер мыслями о десятках миллионов человеческих жизней, загубленных миллионами же… во имя торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. Скажу только, что — ​не по опыту, увы, а только теоретически — ​я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего»[258].

По сути, Бродский объявляет искусство основным средством социализации человеческой личности, потому что именно оно ведет к «частности человеческого существования», иными словами — ​к свободе человека оставаться внутренне искренним.

Все сказанное о спасительной роли литературы и искусства для сохранения человеческой индивидуальности, для того, чтобы человек имел возможность прожить частную, а не навязанную государством жизнь, я назвала бы писательским манифестом.

Но Бродский, так же как Шолохов и Солженицын, формулирует свой взгляд на ответственность поэта, которая, по Бродскому, носит не социальный, а лингвистический характер: «Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он — ​тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации». Вот так, по Бродскому, поэт не принадлежит ни государству, ни обществу, для него не стоит вопрос о свободе или ответственности, потому что поэт принадлежит языку — ​стихии древней и вечной.

Так пусть же последним словом в нашем сюжете нобелевских речей станет «слово», смыслово смыкающееся со стихотворением «Слово» нашего первого героя — ​И. А. Бунина.

Конец и бессмертие

Получив Нобелевскую премию и почетную должность главного библиотекаря Конгресса США в 1991 году, Бродский занялся популяризацией поэзии. Он предложил продавать дешевые поэтические издания вместе с товарами повседневного спроса; он придумал помещать стихи в виде наружной рекламы, в вагонах метро — ​и другие способы их распространения. Он верил, что для человека есть только одно средство спастись — ​это поэзия.

В 1990‑м Бродский познакомился с Марией Соццани, происходившей по матери из русского дворянского рода. Она была его студенткой, приехала из Сорбонны, где изучала русскую литературу. Прослушав цикл лекций у Бродского, она вступила с ним в переписку. Они сблизились, летом вместе отправились в Швейцарию и уже 1 сентября 1990 года в Стокгольмской ратуше заключили брак. Позже многие говорили, что последние пять лет оказались для Бродского счастливее предыдущих пятидесяти. В браке в 1993 году у них родилась любимая дочь Нюша.

В эмиграции Бродский перенес четыре инфаркта. 28