История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8 - Джованни Казанова

У него было кольцо с камнем соломенного цвета, почти такое же красивое, как мое. Оно стоило ему две тысячи цехинов, мое мне — три тысячи. Он спросил, не хочу ли я сыграть на него против его кольца, дав их извлечь из оправы и оценить оба, перед тем как идти в оперу. Я сказал, что сделаю это охотно, если мы сыграем каждый по талье.

— Нет. Я никогда не понтирую.

— Так давайте уравняем игру. Дублеты будут нулевые, как и две последние карты.

— Но тогда вы будете иметь преимущество.

— Если вы убедите меня в этом, я отдаю сотню цехинов. И наоборот, я держу пари на сотню цехинов, что несмотря на нулевые дублеты и обнуление двух последних карт, игра еще дает преимущество банкёру. Я докажу вам это с очевидностью, и обращусь к суждению маркиза Трюльци.

Меня попросили доказать это без пари.

— Преимуществ у банкёра, — сказал я, — два. Одно, небольшое, состоит в том, что, имея карты на руках, вы не должны обращать внимания ни на что, кроме как на то, чтобы избегать ошибочных ходов, что обычно и совсем не нарушает мир и спокойствие вашего разума, в то время как понтер ломает голову, фантазируя по поводу карт, их вероятности выйти в паре или не в паре. Другое преимущество во времени. Банкёр извлекает карту, которая для него по необходимости вторая перед той, что для понтера. Ваше счастье, стало быть, стоит по рангу впереди счастья вашего противника.

Никто мне не ответил. Один Трюльци сказал, что, чтобы установить полное равенство в азартной игре, нужно, чтобы два игрока были поставлены в равные условия, что почти невозможно. Каркано сказал, что для него это слишком сложно.

Выйдя от Каркано, я направился в «Три Короля», чтобы увидеть, что хочет мне сказать Ирен, и чтобы поиграть в ее присутствии и полюбоваться ею, перед тем, как перейти к обладанию. Когда она увидела меня, она бросилась мне на шею, но со слишком большим рвением, чтобы я мог принять это за чистую монету; однако, когда получают удовольствие, не следует философствовать, чтобы его не уменьшить. Если Ирен поразила меня, танцуя фурлану, почему не могу я также ей понравиться, несмотря на двадцать лет разницы между нами? Ее отец и мать прибегли ко мне как к их спасителю. Отец попросил меня выйти с ним на минуту.

— Пожалуйста, — сказал он мне, — извините человеку старому и обиженному судьбой неподобающую просьбу, с которой я к вам обращусь. Скажите мне, да или нет, и затем мы войдем снова. Правда ли, что вы обещали Ирен сотню цехинов, если она пойдет завтра с вами на бал?

— Совершенная правда.

Этот бедный старый несчастный мошенник взял меня за голову таким манером, что мне стало почти страшно; но он хотел лишь обнять меня. Мы вернулись в комнату, я смеясь, а он — проливая слезы радости. Он направился утешить свою жену, которая не могла поверить, что такое возможно.

Но тут Ирен заставила меня смеяться, сказав прочувствованным тоном, что я не должен воображать, что она лгунья.

— Они решили, — сказала она, — что мне послышалось сто вместо пятидесяти; им кажется, что я не стою больше.

— Ты стоишь тысячи, очаровательная Ирен. Ты стала у меня в дверях, мешая мне уйти, и твоя смелость мне нравится. Я хочу увидеть тебя в домино, потому что боюсь, что тебя раскритикуют.

— Ох! Тебе понравится.

— Это твои башмаки и застежки? У тебя нет других чулок? У тебя есть перчатки?

— У меня нет ничего.

— Отправь за всем этим. Чтобы торговцы пришли сюда, ты выберешь, и я все оплачу.

Г-н Ринальди сам пошел за торговцем бижутерией, чулочником, сапожником и парфюмером. Я потратил тридцатку цехинов, чтобы купить то, что она захотела, и что я счел ей необходимым.

Но когда я увидел ее маску без круга английских кружев, я вскричал о пощаде. Ее отец заставил подняться торговца модными товарами, и я дал ей локоть кружев ручного шитья, чтобы обшить папильотками ее маску. Это стоило мне десять-двенадцать цехинов. Ирена была ослепительна; ее мать и отец погрустнели, так как столько денег им показались выброшены на ветер.

Когда я увидел ее одетой, я нашел ее очаровательной. Я сказал, чтобы она была готова завтра к часу оперы, потому что, прежде, чем идти на бал, мы где-нибудь поужинаем. Когда я собрался уходить, Ринальди спросил меня, куда я поеду из Милана.

— В Геную, — сказал я, — потом в Марсель, затем — в Париж, затем — в Англию, чтобы провести там год.

— Счастливый побег из Пьомби.

— Я рисковал жизнью.

— Разумеется, вы достойны вашей удачи.

— Вы полагаете? Я использую ее только для получения удовольствий.

— Хорошо уже то, что вы не возите с собой любовницу.

— Она мешала бы мне находить полсотни благоприятных случаев в каждом городе, где я бываю. Если бы со мной была любовница, она помешала бы мне отвести завтра на бал эту очаровательную Ирен.

— Это верно.

Я направился в оперу, где собирался поиграть; но заметив в партере Цезарино, я провел с ним два восхитительных часа. Он открыл мне свое сердце, он упросил меня поговорить с его сестрой, чтобы убедить ее согласиться с его призванием. Он чувствовал, что его неодолимо влечет к плаваниям, и говорил мне, что при занятии коммерцией это увлечение может стать источником его будущего процветания. Я обещал ему поговорить с ней.

Я поел чего-то с ним, потом отправился спать. На следующее утро пришел брат м-ль К. ко мне позавтракать и сказал, что он говорил с сестрой, и что она ему ответила, что, разумеется, я посмеялся над ним, потому что немыслимо, чтобы я думал жениться при той жизни, которую я веду.

— Я не сказал вам, что стремлюсь к чести стать ее мужем.

— Вы мне это не говорили, я ей этого не говорил, но между тем именно так она мне ответила.

— Честь обязывает меня идти ее разубедить, не откладывая ни дня.

— Вы хорошо сделаете. Приходите туда в два часа, я там обедаю, и, имея кое-что сказать кузине, я оставлю вас тет-а-тет.

Такой расклад мне нравился. Видя, что он любуется маленьким золотым футляром, лежащим на моем ночном столике, я сказал, что это безделица, которую я осмеливаюсь ему предложить, и что он может принять этот знак дружбы без всякого сомнения. Он обнял меня и положил ее в карман, заверив, что сохранит ее до самой смерти. Будучи уверен, что буду ужинать с Ирен, я пошел обедать. Поскольку граф накануне уехал в С. Анжело, в пятнадцати милях от Милана, и графиня осталась одна, я не мог уклониться от того, чтобы зайти в ее комнату и попросить прощения, что не смогу иметь чести обедать вместе с ней. Она отвечала мне с наибольшей нежностью, что я не должен стесняться. Я с несомненностью видел всю фальшь роли, которую она играет, но хотел, чтобы она здесь приняла меня за дурака. Я на этом выиграл. Довольный, что сошел за фата, я сказал ей, что не неблагодарен, и что я могу ее заверить, что отомщу ей в пост за тот рассеянный образ жизни, который мешает мне более усердно заняться ею в этот карнавал, который большими шагами движется к завершению. Она ответила мне с улыбкой, что надеется на это, и, говоря так, дала мне щепотку табака, взяв предварительно себе, но это оказался не табак. Она сказала, что это превосходный порошок, который вызывает кровотечение из носа. Раздосадованный, что его принял, я сказал ей, смеясь, что, поскольку не жалуюсь на головную боль, это меня не забавляет. Она ответила со смехом, что кровотечение не сильное, и что это лишь полезно, и через мгновенье мы вместе чихнули четыре или пять раз подряд; я бы всерьез разозлился, если бы меня не потянуло на смех. Зная, однако, свойства чихательных средств, я не думал, что мы будем кровоточить, но я ошибался. Она поднесла к своему лицу большую серебряную миску, и я увидел ее кровь. Секунду спустя, я должен был сделать то же самое, поскольку ее пример помешал мне воспользоваться своим платком. После потери двадцати-тридцати капель сцена закончилась. Видя ее смеющейся, я вынужден был тоже рассмеяться. Мы умылись холодной водой.