Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева - Владислав Зубок

18 июля 1955 г. члены кремлевской делегации прибыли в Женеву, терзаемые тревогой. Хрущев и его товарищи опасались, что западные державы готовят для них дипломатическую «засаду», выступят с предложениями, к которым Кремль будет не готов. Георгий Корниенко, опытный сотрудник Комитета информации (аналитической службы при Министерстве иностранных дел), вспоминал, как он с группой коллег сопровождал советскую делегацию в Женеву. На протяжении всего времени, пока руководители стран вели встречи и переговоры, эта группа аналитиков работала в тесном взаимодействии с разведслужбами. Корниенко и его товарищи докладывали советской делегации оперативную информацию по результатам прослушивания разговоров в стане противников, сообщали о вероятных изменениях в позициях западных политиков{436}.

Тем не менее план «открытого неба», предложенный Эйзенхауэром, был для советской делегации как удар грома в переносном и прямом смысле: в момент речи президента США началась гроза, и в зале заседаний погас свет. Суть плана сводилась к тому, что и США, и Советский Союз открывают свое воздушное пространство для свободной аэрофотосъемки. Президент Эйзенхауэр, обеспокоенный безудержным ростом гонки ядерных вооружений, рассматривал это предложение как возможность «приоткрыть калитку в частоколе, чтобы открыть путь разоружению». Новизна и смелость «открытого неба» произвели большой эффект. В действительности в 1955 г. ни американские власти, ни советское руководство не были готовы воплотить эту идею в жизнь. Американцы заметили, что Булганин проявил интерес к их предложению, но Хрущев тут же его отклонил. План «открытое небо», с его точки зрения, был всего лишь попыткой американцев узаконить «наглый шпионаж» Советского Союза{437}.

Покидая совещание в Женеве, тройка советских руководителей — Хрущев, Булганин и Жуков — могли вздохнуть с облегчением. Хотя они и не подписали никаких соглашений, но уезжали в полной уверенности, что отныне смогут вести дела с капиталистическими державами не хуже Сталина, а может быть, даже лучше. Западным лидерам на этой встрече не удалось ни запугать их, ни сбить с толку. Немаловажно было и то, что Эйзенхауэр разговаривал с ними без высокомерия, почти как с равными партнерами. Американские источники подтверждают правильность данной оценки{438}. Хрущев после Женевы, правда, ошибочно заключил, что Эйзенхауэр — слишком мягкий в обращении, расслабленный и не очень далекий человек, за которого все решает его госсекретарь Джон Фостер Даллес{439}. Зато Хрущев и Жуков удостоверились, что американский президент сам опасается ядерной войны и не собирается ее развязывать. Это подтвердилось во время бесед Эйзенхауэра с Жуковым в неофициальной обстановке{440}.

Встреча в верхах породила «дух Женевы», иными словами, надежды на то, что в Европе «потеплеет», наступит разрядка напряженности. Однако вернувшаяся к советской верхушке самоуверенность, приверженность партийной элиты революционно-имперской парадигме уничтожали базу для создания доверительных отношений между Советским Союзом и США, оставляли простор для взаимного страха. Заявляя о готовности принять меры по укреплению доверия, призывая к разоружению, Кремль и военные вовсе не намеревались выполнять этих обещаний. Прежде чем выдвинуть свои инициативы по разоружению, Президиум ЦК тайно проинформировал руководство компартии Китайской Народной Республики: нет никакой угрозы того, что западные инспекторы наводнят секретные советские военные базы, поскольку «англо-американский блок ни за что не согласится на отказ от атомного оружия и на запрет производства этого оружия». К ноябрю 1955 г. от «духа Женевы» не осталось и следа. Молотов, который все еще был министром иностранных дел, категорически отверг все практические предложения о расширении контактов Советского Союза с внешним миром, сближении и взаимопонимании как «вмешательство во внутренние дела»{441}.

На Женевском совещании не удалось достичь соглашения по объединению Германии, и это значило, что, разделенная на две части, она оставалась источником опасной нестабильности в Европе. Еще до начала Женевской встречи в верхах западногерманский канцлер Конрад Аденауэр выразил желание приехать в Москву для проведения переговоров. К этому времени Западная Германия вступила в НАТО, Австрийский государственный договор был подписан, и Аденауэр не мог не отреагировать на общественное мнение в ФРГ. Общественность требовала, чтобы он добился договоренности с Советским Союзом хотя бы для освобождения немецких военных, еще находившихся в советском плену. 9 сентября 1955 г. Аденауэр вместе с большой делегацией прилетел в Москву. Переговоры западных немцев с советским руководством оказались сложными и драматичными: недавняя кровавая война еще была свежа в памяти всех участников. Вопрос о едином немецком государстве даже не обсуждался: получалось так, что объединение Германии больше нужно Даллесу и Идену, чем Аденауэру. В результате все-таки были установлены дипломатические отношения между СССР и ФРГ и освобождены последние немецкие военнопленные. Однако сразу же после отъезда Аденауэра советское руководство пригласило в Москву премьер-министра ГДР Отто Гротеволя для того, чтобы подписать с ним двусторонний договор об отношениях, где говорилось о невмешательстве советских войск, «временно находившихся» в Восточной Германии, во внутреннюю жизнь страны. Этим договором советское руководство как бы показывало, что не только не «отдаст» Восточную Германию, но и считает ее суверенной страной{442}.

Казалось, советская дипломатия одержала победу. Но на деле руководство СССР загоняло себя в угол, откуда было трудно выбраться без ущерба для собственного престижа. Советская позиция после 1953 г. заключалась в том, что на немецкой земле исторически сложились два немецких государства. Но эта же посылка, по сути, сделала убежденного сталиниста Ульбрихта бессменным лидером ГДР. Ведь даже видимость суверенности давала ему большие рычаги воздействия на советское руководство. Иными словами, теперь не только он зависел от Кремля, но и Кремль стал заложником собственных обещаний своему восточногерманскому сателлиту{443}. Кроме того, в глазах немцев Советский Союз становился главным препятствием для объединения Германии. Молотов, как и ранее Сталин, видел в этом большую опасность. В ноябре 1955 г. министр иностранных дел предложил, чтобы советская сторона на словах приняла основные пункты плана Идена в переговорах по Германии. Он заявил на заседании Президиума, что западным державам, если бы они действительно согласились провести всеобщие и свободные выборы по всем землям Германии, пришлось бы заявить, что они готовы отменить членство ФРГ в НАТО и создать Общегерманский совет для воссоединения страны. Более того, им пришлось бы заявить, что они, как и Советский Союз, выведут все вооруженные силы из Германии в течение трех месяцев. Опираясь на разведданные, Молотов утверждал, что западные державы никогда не пойдут на такой шаг, поскольку в нем заключена угроза единству НАТО. Таким образом, Советский Союз, поддержав план Идена, смог бы, ничем не рискуя, восстановить свою репутацию среди немцев, жаждущих воссоединения своей страны{444}.

Доводы Молотова казались разумными, но после обсуждения на Президиуме Хрущев безжалостно утопил его предложение. По мнению Хрущева, администрация Эйзенхауэра могла раскусить советский замысел и «согласиться на вывод войск». Кроме того, то обстоятельство, что советское руководство изменило свое отношение к плану Идена, западные державы могли расценить как победу. «Вой поднимут, что позиция силы берет верх». К тому же немцы из ГДР скажут: «Вы нас предаете». Хрущев, поддержанный остальными членами Президиума, заявил, что продолжение линии на раздел Германии не компрометирует советскую политику безопасности в Европе, а скорее наоборот. Он был уверен, что СССР сумеет добиться двух целей одновременно: сохранить социалистическую Восточную Германию и внести раскол в НАТО. Этот эпизод вновь показал, что Германская Демократическая Республика, созданная некогда как орудие для достижения советских целей в Европе, превратилась в стратегический ресурс, который не может служить разменной дипломатической монетой. В то же время здесь проявилась и борьба политических амбиций. По мнению Трояновского, тогда молодого дипломата, инициатива Молотова могла бы принести СССР большие дивиденды, возможно, американцы даже пошли бы на уступки. Но, вероятно, «Хрущев просто не хотел, чтобы Молотов, отставка которого была уже предрешена, заработал под занавес какие-либо лавры». Германский вопрос оказался замороженным{445}.