Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

— Да, у Верхотарова баня из всех бань. Дедушка ишшо клал-то. Бревно особый вкус в ней имеет и камни особливые. Таких теперь и нет.

Из тайги, как из печи, дыхнуло жаром, и Ручьев подумал, что плесни вот сейчас водой на тайгу, как каменка, паром изойдет.

Небо выгоревшее, белесое и пустое, будто и нет его над головой. И только солнце, только одинокое облачко, недвижимое в зените.

— Вот жарит, так жарит, — отирая пот с лица, сказал Ручьев.

— Поди, не жарче, чем в обкоме-то, — осклабился Анкулов. — По сенокосу вызывали-то, Иван Иванович?

— Нет, Анкулов, по пожарам.

— Горит, стал быть, тайга-то… Нас милует пока… А страшно. Гляди, жара-то какая.

Ручьев промолчал, выгоняя лодку на течение.

Глава III

Шестого июля с. г. находясь с группой пожарных в количестве пяти человек на патрульном самолете АН-2 я обнаружил лесной пожар в районе реки Чока.

Время обнаружения 10 часов 20 минут.

Выброску парашютистов-пожарных произвели в 11 часов

Вовремя обнаружения пожар охватывал примерно 2,5–3 га леса по южному склону и 1,5–2,5 га мари по северному склону сопки Девочка.

Пожар верховой…

…К исходу дня, т. е. к двадцати двум часам, пожар охватил свыше 300 га леса.

Беспощадно пекло солнце. День занимался знойным. Лагерь затих. Рабочие, прихватив пологи, в поисках прохлады и тени спустились к реке и там кто как устроились на отдых.

Копыреву спать не хотелось. Он лежал на самом пекле, сбросив рубашку и подставив солнцу свою худую, с крупными лопатками спину. Он больше, чем когда-либо, устал за эту белую ночь.

Письмо дочери не выходило у него из головы. «Как же так? Почему так?» Всю жизнь с Фаиной он только и делал, что потакал ей.

Он был покладистым мужем, никогда не бранился, не скандалил, в меру пил вино. А если и выпивал, то становился к жене еще добрее. Копыреву казалось, что он любил Фаину со дня их первого знакомства и до сих пор. Даже до сих пор, когда она уже жила с другим мужчиной, была ласкова к нему и, вероятно, по-своему любила того чужого, иначе бы и не привела в дом. И, понимая это, Копырев не то чтобы пытался выкинуть из сердца Фаину, а, наоборот, искал ей оправдания. Даже прошлой осенью, когда все вокруг говорили ему, что жена недостойно вела себя все лето, что в его квартире не прекращались свадьбы, которые неудачно справляла старшая дочь, а мать была в них участницей, даже тогда не мог он поверить этим наговорам. И верил только Фаине, которая говорила, что все вокруг просто завидуют ей, свободной от мужниных скандалов и подозрений.

Вот тогда впервые встретился он в своем доме с Комариным. Тот, словно жулик, шмыгнул мимо на лестничную площадку, но Копырев поймал его за воротник щегольской курточки и, не отдавая себе отчета, ударил раз, другой, третий…

Козарин, не отвечая на удары, вывернулся ужом и бросился бежать прочь, вобрав голову в плечи.

Злоба как-то схлынула, стало гадко на душе, и Копырев, тяжело переступив порог, только и спросил у жены:

— Фая, как же это?

— Это наговоры, Ваня! Наговоры! — только и сказала, и он впервые заметил в ее глазах какой-то пустой, холодный огонь.

Вероятно, этот огонь и жег ее все то долгое экспедиционное лето.

Потом они с неделю не проронили друг с другом ни слова. Копырев боялся глядеть на Фаину, но с каждым днем неоправданная жалость к ней все больше и больше терзала его сердце.

— Может, нам разойтись, Фая? — спросил он. — Не в силах я так вот жить…

Старшая дочь Валентина, которая после «свадебного лета» как-то разом присмирела, услышав этот вопрос отца, на цыпочках вышла за дверь.

— Как знаешь, — сказала Фаина, и Копырев уловил в голосе жены слезы. Слез женских он не выносил, они рвали ему сердце. — Я не виновата… Ваня, я не виновата ни в чем, — она разрыдалась. — Ты не веришь? Никто не верит! Но я не виновата! Прости меня, Ваня, ты же добрый. Ты же любил меня, Ваня…

И Копырев, не в силах больше видеть и терпеть ее слез, ее беспомощности, шагнул к двери, да вдруг обернулся, бросился к ней и обнял. Она прижалась к нему всем телом, обвила рукою шею и, слабея в его объятиях, уткнулась лицом в распахнутый ворот рубахи. Он почувствовал на груди своей ее губы, ее влажные от слез ресницы и простил все…

А потом Копырев лежал один в своей комнате, Фаина ушла к детям, они гостили у деда с бабкой, а дочь Валентина как вышла тогда на цыпочках, так и не возвращалась, лежал и думал о себе, о детях, о Фаине. И чем дольше лежал он в задумчивости, тем неуютнее и холоднее становилось на душе.

«Зачем я? Зачем все это? Почему?» — спрашивал себя Копырев и не находил ответа.

И вот тогда вдруг пришло к нему давнее. Пришло неожиданно, огорошив. И он, ощутив в своем сердце тоску и еще что-то необъяснимое, вдруг ясно увидел перед собой сначала девичье лицо, а потом и всю девушку, издалека машущую ему вязаной варежкой.

— Господи, что же это?

А девочка в шапке-ушанке, отороченной заячьим мехом, в меховых сапожках, убранных бисером, в нагольной боярке, тоже отороченной по воротнику, полам и подолу мехом, смеялась звонко-звонко, и смех ее был так явствен, что Копырев поднялся с постели, стараясь не шуметь, прошел к двери, проверить, плотно ли она закрыта. Дверь была заперта. За ситцевой занавеской, отгораживающей передний угол, спала на диване Валентина. Копырев не слышал, как она вернулась.

Он вышел на кухню. Осторожно открыл кран, чтобы не побеспокоить соседей, и, нацедив тоненькой струйкой воды в кружку, выпил ее, слушая, как учащенно, словно в гору бежал, бьется сердце. Не зажигая света, он подсидел на кухне, наверное, никак не меньше часа, продрог, был он в одной майке, и тихонечко вернулся в комнату.

На душе теперь было спокойно, и сердце больше не билось так. Но стоило Копыреву лечь в пастель, как та девочка в ушанке и боярке снова предстала перед ним, но теперь она не улыбалась, а глядела так же, как тогда, в тот вечер…

…В тот вечер высоко-высоко стояли в небе звезды. Они были далекими и в то же время такими близкими, что казалось, можно было достать их рукой; если убежать за реку, подняться на крутояр, протянуть ладони — и звезда ляжет в них, как полевая ромашка. Так говорила та девочка, и он слушал ее и не понимал, почему все, что бы она ни говорила, кажется ему таким умным, таким интересным. Может быть, это оттого, что только-только кончила медицинское училище, — ведь она три года была студенткой, а он, что он? — рабочий парень, фрезеровщик, попавший сюда, в таежный край, на лесоповал только для того, чтобы заработать денег. Смешно сказать — заработать денег на женитьбу.

Как-то так получилось, что в тот вечер под этими звездами, которые могут лечь в ладони, Копырев вдруг сказал той девочке:

— А знаешь, я ведь тут только потому, чтобы денег побольше заработать.

— Зачем? — Она удивленно поглядела на него, и Копырев впервые подумал тогда, что она очень красивая. Очень.

— Ты смеяться будешь.

— Нет, не буду.

— Мне деньги нужны на женитьбу, — выпалил он, ожидая, что она рассмеется.

И вот тогда она и поглядела на него так, как увиделась сейчас, через столько лет. Удивление, какая-то затаенная надежда, даже радость и в то же время настороженность были в ее взгляде.

И Копырев, не понимая, что делает, вдруг рассказал ей, что у него есть невеста — Фаина, что он любит ее, но Фаина не так уж много зарабатывает (правда, и не мало), но не настолько много, чтобы содержать семью. И вот он приехал сюда на лесоповал, чтобы заработать денег на женитьбу.

— Так решили мы с Фаиной, — сказал Копырев и вдруг испугался. Он испугался, что собеседница, эта постоянная его спутница во всех долгих вечерах, вдруг обидится, повернется круто, как это умеют делать девчонки, и уйдет. А ему не хотелось, чтобы она уходила. Не хотелось…

Она не ушла, может быть, потому, что, как и Копырев, была пока еще одинока в этом таежном селе (она прилетела сюда всего за неделю до приезда Копырева), может быть, потому, что уже привыкла к этому застенчивому, даже робкому, но доброму парню, а может быть, ей просто захотелось послушать о большой любви и чуть-чуть погреться у этого чужого огня, ведь в восемнадцать лет так тянет к хорошей любви.

И они по-прежнему бродили вечерами по селу, ходили в клуб или, когда Копырев особенно сильно уставал, сидели в ее беленькой горенке в маленьком бревенчатом доме и играли с вдовой-хозяйкой в «дурачка».

Но чаще всего они бродили селом, уходили санным следом в тайгу, за реку и говорили, говорили о жизни, о любви, о дружбе, о Фаине… Им никогда не было одиноко вдвоем.

Уже весной, когда набухли снега, когда малиново запылал березняк и рудово заалели таволги по берегам Юктукона — малого ручейка, куда вела санная дорога из села, когда наконец хлынули вешние воды в овражки и распадки, в низины, в широкое ложе Большой реки, когда они вдвоем стояли под соснами на крутояре над великим половодьем, а солнце, согревая землю, смеялось в отчаянно-синем небе, тогда вдруг Копырев понял, что все эти долгие зимние вечера и дни, думая и говоря о Фаине, говоря о своем чувстве, он все это время изо дня в день признавался в любви этой вот девочке с карими — цвета кедровой смолки — глазами, ей одной, такой чистой, такой верной и славной, такой, с которой всегда хочется и самому быть чище и добрее. И, поняв это, Копырев вдруг оробел так, что вроде бы и ноги готовы были подломиться и сердце тревожно сжалось…