Правительницы России - Вольдемар Балязин

Ширяев, увидев послание, предназначенное царю, покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы было наистрожайше запрещено принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай: Ширяев, принимая пакет, не знал, что находится внутри него, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнёс письмо к кабинет-секретарю императора Макарову и отдал его в собственные руки его превосходительства, объяснив, как письмо оказалось у него.

Как впоследствии выяснилось, Петра извещали, конечно анонимно, что Виллим Моне, Иван Иванович Суворов — брат Василия Ивановича Суворова и дядя будущего, тогда ещё не родившегося, великого полководца, а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов якобы замыслили покушение на жизнь и здоровье императора. Полагали, что в письме шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной. Такое предположение в ближайшем будущем убедительно подтвердилось всем ходом событий — вновь кровавых и грозных, как и в прошедшие не столь давно времена.

10 ноября в величайшей тайне Пётр сам отправился допрашивать Монса. Как только Пётр вошёл в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, и только взглянул на камергера, ещё не успев проронить ни звука, Моне упал в обморок и долго не приходил в чувство. Казнь Глебова и его сообщников была ещё свежа в памяти, и Моне понимал, что если Пётр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой, жены, то что он мог сделать с безумцем, совратившим его любимую жену и мать его троих дочерей? Было видно, что Моне — не Глебов и запираться не будет, что он чистосердечно во всём признается и до пытки дело, возможно, и не дойдёт.

Писавший протокол барон Черкасов записывал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса, а только те, что касались подарков и всяческих иных подношений, которые брал Виллим Иванович за представление в выгодном свете челобитных и прочих бумаг царю и царице и которые никак нельзя было расценить иначе, чем взятки.

На все вопросы Моне отвечал пространно, по возможности чистосердечно, всемерно стараясь, чтобы до пытки не дошло.

После того допросили и его сестру, Матрёну Ивановну, в замужестве генеральшу Бал к. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всём чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Пётр приказал отряду преображенцев пройти по улицам Петербурга с барабанами, а при них должны были идти и бирючи-глашатаи, которым надлежало призывать жителей столицы дать чистосердечные показания в том, давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу или его сестре. За утайку и плутовство обещано было строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца после этого, к Санкт-Петербургскому полицмейстеру де Виейре поступили десятки повинных от лиц всех состояний, преимущественно же от высшей знати — царевен Анны Ивановны и Прасковьи Ивановны, князей Репниных, Троекуровых, Вяземских и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Верховный суд, не разбирая всех материалов — да их тогда ещё и не было, — ограничился установлением трёх бесспорных фактов мздоимства. И так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, Моне был приговорён к смертной казни.

Пётр приговор утвердил.

15 ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрёну Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

Оставшись один, Моне в ночь перед казнью написал по-немецки стихи, которые в подстрочном нерифмованном переводе звучат так:

«Итак, любовь — моя погибель, / В груди моей горел огонь страсти, / И он стал причиной моей смерти. / Моя гибель мне известна. / Я отважился полюбить ту, / Которую должен был лишь уважать, / И всё же я пылаю к ней страстью».

Если бы Моне не оставил этих стихов, у нас всё равно оказалось бы немало оснований считать дело Монса не простой акцией борьбы со взяточничеством, но прежде всего актом мести за измену императрицы с её слугой.

Уже известный нам Вильбуа записал со слов одной из фрейлин — девушки-француженки, прислуживавшей принцессам Анне и Елизавете и оказавшейся невольной свидетельницей возвращения царя из Петропавловской крепости после допроса Монса: «Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от неё». Далее Вильбуа писал: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и всё тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и всё это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и всё, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил её».

Вильбуа утверждал, что Пётр хотел казнить и Екатерину, поступив с нею «так, как поступил Генрих VIII, английский король, с Анной Болейн» (Анна Болейн, обвинённая Генрихом VIII в неверности, была обезглавлена). Но среди придворных, узнавших об ужасном намерении императора, нашлись воистину храбрые люди. Петра отговорили барон Остерман и Толстой. Они сказали, что если Екатерина будет казнена за супружескую неверность, то встанет вопрос о том, кто подлинный отец её дочерей, и тогда ни один из европейских принцев не сможет жениться на русских великих княжнах.

А именно в эти дни шли переговоры о женитьбе Голштинского герцога Карла-Фридриха на одной из дочерей Петра и Екатерины — Анне или Елизавете. Этот резон Пётр посчитал для дела решающим и сумел смириться.

16 ноября 1724 года всех обвиняемых привели на Троицкую площадь к только что выстроенному эшафоту. Моне, одетый в нагольный тулуп, шёл твёрдым шагом и спокойно поднялся на эшафот.

Он отдал сопровождавшему его протестантскому пастору золотые часы с портретом Екатерины на крышке, сам разделся и лёг на плаху. После того как отрубленную голову красавца-камергера воткнули на заранее приготовленный высокий шест, под этот шест поставили сестру казнённого, Матрёну, и, обнажив ей спину, пять раз ударили кнутом, а кровь с головы казнённого брата стекала по шесту на её плечи.

После того пятнадцать ударов кнутом получил Егор Столетов, а в завершение экзекуции — шестьдесят ударов батогами — Балакирев. Однако Пётр не был бы собой, если бы сразу и решительно предал забвению всё. Голштинский посол в России, граф Геннинг-Фредерик Бассевич, находившийся в то время в центре событий в связи со сватовством своего государя к дочерям Петра, в оставленных им «Записках» утверждал, что император всё же повёз Екатерину на место казни Монса и заставил смотреть на его отрубленную голову.

Через несколько дней Столетова и Балакирева отправили в крепость Рогервик (ныне — эстонский город Палдиски), а Матрёну Балк отвезли в Тобольск.

Однако на сём эта история не закончилась.

Пётр приказал отрубленную голову камергера положить в банку со спиртом и привезти к нему во дворец. А там он принёс свой трофей к Екатерине и поставил на столик в её спальне. Пётр всё ещё очень сильно гневался на Екатерину и перестал спать в одной постели с нею.

Так продолжалось несколько дней, пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всём винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где оказалась рядом с головой Марии Даниловны Гамильтон.

Головы эти хранились в подвале, в большом сундуке, в особых банках, куда время от времени наливали новый спирт. В 1780 году, более чем через полвека после произошедшего, президент Академии наук, княгиня Екатерина Романовна Дашкова заинтересовалась, куда уходит так много спирта? И получила ответ, что спирт идёт на сохранение двух отрубленных голов — Гамильтон и Монса.

Дашкова рассказала об этом Екатерине Второй, и та велела принести и показать ей эти головы. Все, видевшие их, удивлялись и тому, что головы хорошо сохранились, но ещё более — их необыкновенной красоте.

После этого императрица приказала предать головы земле.

А уже через неделю сановный и родовитый Санкт-Петербург жил другой новостью — 22 ноября был подписан брачный контракт между Голштинским герцогом Карлом и великой княжной Анной Петровной, а ещё через несколько дней состоялось и их обручение.