Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

— Я с вами буду, возьмете в бригаду? — попросила ребят.

— Да ты любого мужика стоишь, — улыбнулся парень. — Давай вместо меня кашеварить. Повар я. Пойдет?

— Нет, не пойдет. Хоть на пожаре-то освободите от кухни, — пошутила, откуда только брались силы.

Но в бригаду к геодезистам Лена не попала. По дороге к ним в лагерь встретила своих из Буньского мужчин и пристала.

— Со своими все вроде бы и полегче…

Когда Вениамина сняли с острова, все вокруг уже отгорало, где и когда перебросился огонь через Чоку — трудно было установить. Вениамин, размахивая руками, торопясь, глотая целые фразы, подробно рассказывал пилотам, как он один боролся с огнем, как три дня и три ночи не пускал огонь на правый берег Чоки и как пал все-таки загнал его на остров, придя откуда-то с тыла. Его выслушали, ему поверили. Трудно было не поверить человеку, заваленному на острове пеплом, донельзя прокопченному и покрытому сажей.

Вениамина вывезли на кромку пожара. Тут шла тяжелая, без криков и паники напряженная работа. Люди сшибали огонь взрывами, люди пилили, рубили, копали, таскали на себе бревна. Люди боролись с огнем, забыв про опасность и страх.

Вениамин пометался от одного к другому, покричал там, порассказывал здесь, быстро умаялся и получил, как наиболее пострадавший от огня, разрешение на отдых. В тылу, на таежной базе, Вениамин плотно поел, рассказал случившемуся тут районному газетчику о своих подвигах на пожаре. И, придя от этого в прекрасное расположение духа, попотчевал слушателей еще одной историей.

— Веришь — нет, я однажды по собственному убеждению чуть было не помер.

— Это как?

— А вот так! По самовнушительству. Упарился я в бане и с полка упал. Ручьев Иван Иванович — секретарь райкома — меня поднял и вывел в раздевалку.

Это было. Красноштанов как-то поспорил с мужиками в Буньском, что перепарит секретаря райкома. Ручьев считался парильщиком в районе непревзойденным. Он об этом споре ничего не знал, когда Вениамин пристроился рядышком на полке и стал похлестывать его веником. Ручьев в долгу не остался и тоже похлестал Вениамина. Так они парились не меньше часа, довольные друг другом, подкидывая время от времени пару. И вот, когда Ручьев, не подозревая того, что делает победителем своего «соперника», спустился с полка и готов был выйти из парилки, Красноштанов вдруг кубарем скатился сверху и обомлел. Пришлось выносить его на руках в предбанник.

— Так вот вывел меня Ручьев в раздевалку, — Вениамин не мог признаться даже себе в том, что его вынесли из бани, — лег я на лавочку. Отдышался и начал собираться домой. Стал пялить на себя трусы и запихнул в одну штанину обе ноги и того, конечно, не заметил. Вышел на волю, э, думаю, неладно со мною, шаг короткий — значит, каюк мне, помирать буду — лишку для сердца дал. Как добрался до дому, не помню. Пришел, дома одна дочка. Говорю: «Прощай, родная дочка, помираю». — «Ты чо, папа, в уме ли?» — «В уме, в уме, помираю — шаг у меня короткий». И чувствую, как сердце мое останавливается и холодеют все конечности. «Ноги не ходят, шаг короткий, это, говорю, дочка, смерть!» Скинул портки и чепураюся коротким шажком на постелю, стало быть, помирать. А дочка возьми и скажи: «Папаня, а папаня, шаг у вас короткий потому, что вы в одну гашню две ноги запялили». Господи, и впрямь так, как же я их туды засунул и как шел? Тут я самовнушительство долой — помирать ишшо рано.

Вениамин довольно хмыкал, корреспондент смеялся от души.

Но когда приспело время идти на кромку огня, Красноштанов вдруг получил солнечный удар.

Слабым, стонущим, с все еще не умытым, черным лицом в Буньское вертолетом доставили первую жертву пожара — Вениамина Красноштанова. Не прошло и часа с прибытия пострадавшего, как по Буньскому пуще, чем огонь по сушняку, побежал слух: «На Буньское прет невидимый пал. Прет со всех сторон. Ничего уже невозможно сделать, чтобы спасти село».

Паника охватила улицы. Все, кто еще оставался в селе, бросились к своим домам. В бочки, наполненные водою (их распорядился поставить подле каждого дома Ручьев), опускали хранимые в сундуках отрезы, новую обувь, кто-то совал туда же настенные часы с боем и швейную машинку… Хозяйки увязывали в узлы нажитое за долгие годы, волокли на берег к Авлакан-реке, топили.

— Ратуйте, бабы! Спасайтесь! Веньку Красноштанова с пожару до костей обожженного привезли!

— Какого Веньку?

— Красноштанова?

— Ой ли?

— Ну как есть — головешка мужик!

— Баба его Лена в пожаре, грит, осталася!

— На носилках Веньку несли, сама видела!

— Ну?!

— Истинный бог. На него Валентин Степанович в полуклинике глянул и ахнул.

— Ну?!

— Чего лечить-то, лечить-то нечего, только и остались поопаленные косточки.

— Только и сказал, бабы, Вениамин-то: «Ратуйте, люди! Спасайте себя и детей! Домы свои не спасете».

Слух вышел из села, добежал на проворных ножках в тайгу, где рубили новую уже в двух километрах от Буньского просеку, потянулся слух, встал на цыпочки, зашептал в ухо: «Вы тут вот робите, а огонь-то уже обошел вас и прет на село! Ратуйте! Добро свое и себя спасайте, люди!»

И побежал дальше слух в тайгу, навстречу пожару.

Глава VII

…Все массовые случаи лесных пожаров, а также отдельные крупные лесные пожары рассматривать как чрезвычайные происшествия…

№ 12 действует пл. 6400 2600 га…

Вениамин Красноштанов, не обнаружив дома ни детей, ни жены (он считал, что Лену уже вывезли в Буньское), послонялся по избе и, шастая от дома к дому, добрался до новостройки — базы экспедиции.

Тут его и повстречал Аксентьев, начальник партии.

— Ты Красноштанов, что ли?

— Чего нукаешь? Языка, что ли, нету? — рассердился Аксентьев.

— А он у меня, язык-то, пересох на жару, — осклабился Вениамин. — Сухой, говорю, язык-то, не пошевельнешь.

— А ну зайди, — Аксентьев провел Вениамина в дом, где жил, усадил к столу, вынул бутылку спирта. — Расскажи, как все было. — Налил полный стакан Вениамину, плеснул в свой.

— Как было? Обныкновенно. Оно понятно — пожар. Разе все расскажешь? — Снова осклабившись белыми напухшими деснами, спросил: — А те чо услыхать-то хотелось?

— Слышал я, вроде ты говорил, что огонь к зимовью-то с тылу пришел. То есть не с левого берега, где поначалу горело, а с правого.

— Точно, с тылу. Чего ему с левого-то приходить? Я его с левого-то не пустил. Унял я его. Погасил. То есть там, где работал, то есть окарауливал, значит, я…

— Так, так…

— Да ты, начальник, не тачь. Язык, говорю, больно сухой с пожаров-то.

Чокнулись. Вениамин выпил залпом, закусил холодным мясом, хариусками, аккуратно надкусил подвинутый к нему огурец — деликатес, невиданный на Авлакан-реке в такую пору. Поглядел с надеждой на бутылку; Аксентьев решительно отодвинул ее.

— Ешь. Да рассказывай. Расскажешь — дело впереди.

Вениамин хитро прищурился, громко отрыгнул и, проведя рукою по влажным губам, сказал заговорщически:

— Понято. Выходит, я один свидетель. Оно верно — один. Полные права имею, поскольку боролся с огнем один на один четверо суток. Меня даже, парень, удар нагнал. Вот оно что выходит. И вот что я тебе расскажу как на духу. Хочешь?

Аксентьев всем корпусом подался к Красноштанову:

— Говори…

— Погодь. А что я с того буду иметь?

Аксентьев смутился, замешкался с ответом, что-то забормотал невнятное.

— Нет, ты погодь, парень. Я ведь такое могу сказать, от которого вся эта помпея-то другую характеристику приобретет. А? Я могу по правде-то с вас всю эту ответственность, парень, снять.

— Это как?

— А вот так, что все, что вы зажгли, мы потушили. Все, что за Чокой, — это ваше. Все, что сюда прет и на многие места полыхает, — не ваше.

— Как так? — Аксентьев напрягся.

— А вот так!

— Так говори…

— А что мне за это будет? То есть за правду? Ты сам, парень, подумай, зачем мне ее говорить-то, правду? Зачем грех на душу перед людьми брать? Своих вроде бы топить! Вас выручать. А?

— Да ты говори, говори! Рассчитаемся потом…

— Потом, парень, суп с котом, а я люблю с говядинкой.

— Ну что ты хочешь? — Аксентьев встал, нервно прошел из угла в угол по комнате. Сейчас боролись в нем две силы. Одна — взять за шиворот этого уже начавшего хмелеть грузного, с тяжелым лицом, с мокрыми губами и улыбкой, обнажающей белые вспухшие десны, взять этого мужика за шиворот и потребовать говорить правду. Но другое чувство подсказывало, что надо быть ровным, пойти на все просьбы, будто бы не понимая, к чему клонит Красноштанов. «Ведь был там, черт такой, знает, как делали проходки шурфов. Про пожиги знает… Про все…»