Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

— Потом, парень, суп с котом, а я люблю с говядинкой.

— Ну что ты хочешь? — Аксентьев встал, нервно прошел из угла в угол по комнате. Сейчас боролись в нем две силы. Одна — взять за шиворот этого уже начавшего хмелеть грузного, с тяжелым лицом, с мокрыми губами и улыбкой, обнажающей белые вспухшие десны, взять этого мужика за шиворот и потребовать говорить правду. Но другое чувство подсказывало, что надо быть ровным, пойти на все просьбы, будто бы не понимая, к чему клонит Красноштанов. «Ведь был там, черт такой, знает, как делали проходки шурфов. Про пожиги знает… Про все…»

Вениамин следил за нервно ходящим начальником партии, провожал его из угла в угол поворотом головы.

— Что ты хочешь? — наконец спросил Аксентьев.

— Денег. — Вениамин, не мигая, с улыбочкой глядя в глаза и подняв руку, перебирал большим и указательным пальцами. «А вдруг подослан? Вдруг посадить хотят? Выгони! Выгони его к чертовой бабушке! Пусть все будет так, как есть! Пусть! Ответишь по закону, ответишь, Аксентьев! Выгони!» Аксентьев остановился, близко подойдя к Вениамину, оглаживая длинной бледной рукой гладко выбритый подбородок.

— Сколько?

— Триста, — выпалил Вениамин. Минуту назад он вовсе не думал о деньгах, надеясь только на хорошее угощение и внимание ученых людей. Он с таким же успехом мог бы назвать вместо трехсот рублей и четвертной, и десять, и даже четыре двенадцать. — Я ведь, парень, видел, как парашютисты-то, перепугавшись, встречный пал с мысочка пустили, а он возьми да и пойди сюда, за Чоку. Это ведь подле того островка, куда меня тыловой пожар загнал? Я видел. А там-то, за рекой, только дымочки да гарь пустая была, там огня не было. Гарь-то окарауливать нас Ручьев послал. А тот огонь, что к Восточным шиверам пошел, тоже загас. А пожарники, напугавшись, что перебросит его на мысочек-то, и запалили, чтобы, дескать, не перекинул. Я все видел. Я тому свидетель.

— Написать сможешь?

— Смогу. Почему бы не смочь, — Вениамин ничего не говорил о деньгах, испугавшись своей выходки. Он готов был сейчас и за так наговорить все, что захотят.

— Подпишешь свое заявление?

— А то как же!

— А еще свидетели есть?

— Не… Я один там был… Можа, моя баба еще…

— Так. А если наши видели? Могли?

— Могли. Почему же не могли? — радуясь, что начальник вступил с ним в разговор и не выгнал взашей, с готовностью сказал Вениамин.

— Погоди, — Аксентьев вышел из комнаты, забрав бутылку со спиртом, щелкнул в замочной скважине ключ.

Вениамин заерзал на стуле — дело принимало серьезный оборот.

— Сколько просит? — Хаенко поднял бледное, измученное болезнью лицо. Он никак не мог прийти в себя после полета.

— Триста.

— Дай, черт с ним! Все одно в дерьме по горло сидим. Дай!

Встал с кровати и заходил нервно, совсем так же, как Аксентьев там, перед Красноштановым, из угла в угол. Подбежал к стене, где висела карта работ, быстро отчеркнул длинным ногтем на мизинце квадрат на карте.

— Выходит, это все — что на нашей вине? — Хаенко снова отсек ногтем квадратик. — А вот это, — он положил на карту ладонь и повел ее вниз к Буньскому, — вот это все не наше. Ловко! Дай, черт с ним. И скажи Ниночке, пускай сделает мне кальку пожара. Все, что за Чокой, по левому берегу, надо затушевать в синий цвет — наше. Все, что по правому, — в красный — их. Понял?

— Да.

— Ну, дай, дай, черт с ним. Мы еще поборемся… Ты что стоишь?

— У меня нет таких денег.

— А, черт… Значит, так — нас трое: ты, я и Екатерина Федоровна. По сотне.

Екатерина Федоровна, жена Ефимова, работала главным бухгалтером экспедиции.

— Понимаешь, только трое. И дальше — ша. И этому тоже… Понял? Ну, свидетелю, чтоб ни-ни о деньгах.

— Я думаю, что может быть несколько свидетелей.

— Кто? — Хаенко отвернулся от Аксентьева и смотрел в окно.

— Сам Ефимов…

— Годится.

— Копырев…

— Это тот, что ли?.. Поджигатель?..

— Да.

— Как он?

— Хорошо. Еще есть у Ефимова свой парень в бригаде, там на месте оставался, не улетал к шиверам.

— Так.

— А там и из народца кое-кто найдется. Дыма-то без огня не бывает.

— Думаешь?

— Это уж как водится…

— Тут, что ли, подписаться-то? — спросил Вениамин.

— Да подписывайся где знаешь.

— Ну ладно, — Вениамин, измучившись и вспотев над бумагой, поставил размашистую подпись и аккуратно, выпятив языком щеку, в скобках по-печатному разъяснил: «Красноштанов Вениамин Евгеньевич».

Аксентьев взял листки, долго читал их, — нагородил тут Вениамин порядком, но изложил все достаточно логично и убедительно.

— Послушай и запомни. Я сейчас тебе вслух прочту.

Вениамин сидел растерянный, выпятив губы, и о чем-то думал, уставившись глазами в закуску. Аксентьев налил ему стакан, повторил:

— Вслух прочту, чтобы запомнил. — И, подчеркивая каждое слово, сказал: —Тебе же за это перед судом ответ держать надо.

— Чего это мне читать? Все правда была, и так помню, — вдруг озлился Вениамин, и его злость понравилась Аксентьеву. Он плеснул спирт себе в стакан, положил перед Вениамином деньги.

— Давай за наше дело!

Увидев деньги, Вениамин вздрогнул, побледнел и отодвинул ладонью от себя пачку.

— Бери, бери, — Аксентьев поднялся, сунул деньги в карман брезентовой куртки Вениамина, тот было хотел вынуть пачку, но, опустив руку в карман, почему-то зажал ее в кулак и кулак прижал так, что затрещали нитки на брезентухе.

Выпили.

«Сяду, ей-ей, сяду, — подумал Вениамин. — Вот влип. — Но спирт уже начал действовать, расслабляя волю и вместе с тем веселя душу. — Эх, была не была!»

— Давай еще помалу, начальник!

Аксентьев достал непочатую бутылку, подумал: «Нет, не пойдет в попятную. Испугается! Трус! Пьянь подкопытная!..»

Когда неверным шагом, держа в кармане все так же кулак, возвращался к себе домой Вениамин, Буньское уже захватила волна паники. Пьяному то и дело попадались навстречу куда-то бегущие и что-то кричащие люди. Вениамин на них не обращал никакого внимания. Он шел, спотыкаясь, глупо улыбался и пел одно и то же: «Шумел, горел пожар московский…» Старухи, встречаясь с ним, шарахались к заплотам, ведь он уже был «испепелен, превращен в прах и даже косточки его сгорели там, за Чокой, откуда шел на село пожар, который спалил уже не одного Веньку в тайге, но и многих других мужиков и даже батальон солдат вместе с самолетом, на котором те прилетели…» У слуха пазух широкий!

Вениамин был пьян и ничего не боялся, он видел себя героем, остановившим на Чоке огонь.

Похмелье, а вместе с ним и страх пришли на следующее утро, когда он, проспавшись, обнаружил в кармане триста рублей. По-прежнему не было дома ни жены, ни детей. Он уже знал, что дети живут у соседей, это бывало часто в их жизни, и он привык к этому. Но о Лене не знал ничего, и это как-то мешало ему. Что-то не так было в душе, и он раздражался, сделавшись сразу хмурым. От выпитого, а выпил вчера немало, голова не болела, и это тоже выходило из ряда вон и мешало. «А тут еще эти деньги. Черт попутал потащиться на новостройку. Мог бы и в селе найти что выпить. Ну а теперь вот влип».

Он ни на мгновение не позволил себе подумать о том, чтобы вернуть Аксентьеву деньги и потребовать назад свои показания. Признаться во лжи, в том, что за эту ложь Вениамин Красноштанов (а он себя считал личностью в селе) взял деньги, — нет, это было выше его сил. «Что делать? Что делать? С деньгами разом сядешь! Где взял? Кто дал? Заработал? Накопил? С каких же доходов? Была у кобеля хата, дождь пошел, она сгорела…»

Измучившись донельзя, Вениамин вынул из пачки червонец и, сунув остальные деньги под матрац, выбежал вон.

Он спешил по улице к магазину, страшась, что продажу водки по случаю пожара запретили. Так оно и было. Мало того, вокруг не было ни души, на всех учреждениях висели замки, и ставни домов закрыты. Он не знал, что еще вечером, вызванный в райцентр с Юктукона, Ручьев унял в селе панику, а ночью все жители, кто мог держать в руках хотя бы лопату, ушли в тайгу.

В селе было дымно. Солнце не проглядывалось через черную мглу, и Вениамин вдруг понял, что не видел солнца с того дня, когда занялся огонь на сопке. Солнце жгло и жарило, оно было, и вместе с том его не было. Кутаясь в облаках густого, все прибывающего дыма, оно стало невидимым. Едва различимое, мутное пятно плыло над миром.

У районной милиции на крылечке сидел в форменной фуражке и тосковал Чироня. Еще год назад начальник райотдела майор Глохлов в воспитательных целях забрал Чироню на работу в милицию, сначала конюхом, а потом, когда мужик положительно проявил себя, рядовым при каморе предварительного заключения. Чироня был бос, сапоги, густо смазанные солидолом, стояли рядом, а он сам был занят чисткой личного оружия — старого, давно положенного к списанию револьвера. Пробегая мимо, Вениамин остановился и поинтересовался: