Утренние слезы - Георгий Витальевич Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она как в воду смотрела: так оно и случилось впоследствии. Но когда она мне говорила это, я, вдыхая резкие запахи острой еды — томатной приправы, лука, вонючих котлет, — хорохорился, отвечая ей, что только тогда и начнется настоящая жизнь.
— Да что ты понимаешь в жизни-то? Молчал бы уж!
И тут она тоже была права! Я ничего не понимал в жизни, не знал, зачем живу, зачем учусь, зачем встречаюсь и гуляю допоздна с девушками, ни одну из них не любя так, как хотелось бы, зачем тащусь через всю Москву ночью, когда уже даже трамваи не ходят, бужу своих родителей, которые ворчат на меня спросонья, а потом еле поднимаюсь с постели, проклиная школу и себя за вчерашнее ночное гулянье по Москве ради выпрошенных, выклянченных поцелуев девушки, которую я ненавидел по утрам и которой все-таки звонил после школы из автомата, прося о новой встрече, и, как правило, получал отказ, доводящий меня до тихого бешенства и тоски. Зачем все это?
— Ну, все-таки! — говорил я, сопротивляясь. — Люди-то живут. И я как-нибудь. Дело нехитрое.
— Ладно, ступай, — говорила она сердито. — Дай нам с Лёдиком пообедать спокойно.
И я уходил, не испытывая ни смущения, ни обиды на этих людей, молча жующих мясо или какие-нибудь толстые сардельки.
…Пальцы, похожие на эти сардельки, вдруг появились за пыльным стеклом в сером, мерцающем свете. Забинтованная голова и эти пальцы прильнули к стеклу, и я опять увидел ожившую куклу, это толстое привидение, стучащееся в окно конторы.
Я не знал, что мне делать, и, притаившись в темноте за выступом холодной печи, с ужасом чувствовал, что она, эта огромная кукла, видит меня. Нас разделяло хрупкое волнистое стекло, которое от ударов ее толстых пальцев жалобно дребезжало. Кусочки сухой замазки отваливались и падали на подоконник с тихим рассыпчатым звуком… Я видел ржавые гвоздики, которые держали тонкое стекло, видел, как один из них, пошатавшись, выпал из трухлявой древесины рамы и, цокнув по подоконнику, отскочил на пол и тоже там процокал по доскам пола…
Все было так реально, так зримо и физически ощутимо, что я нисколько не сомневался в реальности мятущегося за окном лица этой ужасной бабы, которая, как мне стало вдруг казаться, поняла мой испуг и была очень огорчена, очень опечалена этим и старалась как-то дать мне понять, что она вовсе не так страшна и отвратительна, как я полагаю. Она пыталась успокоить меня улыбкой. Тряпичное ее плоское лицо с прорезями мутных глаз и рта всячески старалось изобразить доброту и даже нежность. И когда мне стали понятны эти жуткие потуги, я похолодел от страха и отвращения. Я знал, что уже не в силах терпеть пронзительного своего страха и сейчас закричу, забьюсь в истерике, зажмурюсь, провалюсь сквозь щелястый пол, лишь бы не видеть чудовища, понимающего каждое мое движение, предугадывающего мои мысли и чувства.
Она была похожа на белую медведицу, сидящую на камне тесной вольеры и просящую подачки от зрителей. Руками-лапами она как бы подгребала к себе воздух, подвывала, манила к себе зачарованных зрителей, делая это с неуклюжестью зверя, привыкшего рвать мясо зубами, а не вымаливать себе кусочек печенья.
Сквозь тот панический страх, которым было пронизано все мое существо, я угадывал, как это ни странно, какое-то непреодолимое любопытство и даже более того, я понимал, как несчастен я оттого, что вижу это страшное чудовище в одиночестве, что мне никто из людей не поверит, если я буду рассказывать о нем, и подымут меня на смех или сочтут за сумасшедшего пьяницу, допившегося до чертиков. Мой воспаленный страхом и любопытством мозг никак не мог смириться с этой несправедливостью, и я даже, помнится, пожалел, что у меня нет с собой фотокамеры.
Она меня куда-то звала. Зазывая, попятилась вдруг от окна, заскользила на своих колесиках на середину двора, и я видел, как она, пятясь и подзывая меня руками, растворилась в черном пятне несуществующего окна, в котором недавно кто-то зажигал спичку, наблюдая за мной из темноты.
Я знал, что этого ничего нет: нет дома, нет двора, нет конторы, в которой я стоял в оцепенении, прислушиваясь к тишине мерцающего за окном света, — ничего этого нет и не могло быть, потому что на этом месте, я знал, выстроен другой дом, который занял все пространство нашего дома и нашего двора. И не только пространство! Землеройные машины срыли на глубину фундамента всю ту землю, которая когда-то была нашим двором, а рычащие самосвалы куда-то увезли ее и рассеяли где-то.
Но я, влекомый любопытством, опять очутился вдруг на сухой и запыленной плоскости нашего двора, почти догадываясь о чем-то очень и очень для меня важном, постигая какую-то глубочайшую тайну, которая словно бы всю жизнь преследовала меня…
Очутился на площадке двора в весенний день, когда на крышах и в зеленых ветвях распушившегося клена ликовали токующие воробьи, спустя три года ступил опять на неживую, набитую камнем и стеклом, чисто выметенную дворником землю, об острые углы которой я столько раз сбивал до крови колени и локти, что вправе был назвать ее родной своей землицей.
Три года я не видел этой чахлой земли, и, видимо, поэтому она словно бы усохла тут без меня, уменьшилась, стиснутая кирпичными стенами, стала каким-то крохотным закуточком, вытоптанным загончиком для кур, и мне непонятно было, где же мы тут бегали когда-то, играли в прятки, догоняли друг друга, где тут мог летать наш деревянный чижик, в каком поднебесье парили наши бумажные голуби, окрашенные черной и красной тушью под цвет настоящих монахов, сорок и шнапсырей.
Но не прошло и месяца, как двор наш приобрел для меня прежние размеры: стены домов, казалось бы, отодвинулись, посторонились, земля, насыщенная летними дождями, из заскорузлой, мертвой шкурки превратилась опять в лоснящуюся шкуру какого-то гигантского зверя, на которой резвились, плакали и смеялись незнакомые мне дети, родившиеся и выросшие тут без меня.
Жизнь шла своим чередом. Вскоре после армейской службы я женился на девушке, из-за которой
