Утренние слезы - Георгий Витальевич Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лёдик очень рано стал лысеть, у него уже к двадцати четырем годам оголилось залобье, образовались две высокие, до блеска отшлифованные залысины. Черты лица от напряженной пятилетней учебы обострились и приобрели ту суховатую мужественную законченность, которая вызывала во мне восхищение и горделивое какое-то чувство, граничащее с раболепием, что этот великолепный экземпляр истинной мужской красоты, этот, в моем представлении, образец мужчины, этот человек с умными, усталыми и проницательными глазами запросто приходит ко мне и скромно спрашивает меня о чем-то, просит совета или пятерку взаймы, в то время как сама природа создала его для того, чтобы повелевать мною, давать мне советы, как жить и как поступать мне в том или ином случае, не говоря уже о деньгах, которые ему — Лёдику Ландышеву! — приходится просить у меня, вместо того чтобы иметь их самому в неограниченном или уж во всяком случае достаточном количестве, чтобы не думать об этом, не отвлекаться на такие мелочи быта.
Во мне опять проснулся и с новой энергией зажил неисправимый, глухой ко всяким размышлениям фанатик, и я порой даже с женой своей ссорился, если она вдруг находила в Лёдике какие-либо недостатки. Простые ее замечания, что Галя совсем что-то потускнела за последнее время и что Лёдик имеет к этому прямое отношение, приводили меня в бешенство, и я очертя голову бросался на защиту друга, не слушая и не желая слушать объяснений жены.
— Нет, ты уж послушай, — сказала мне однажды Оля. — Почему бы тебе не послушать? Все-таки твой друг. Галка мне рассказывала, что он доводит ее чуть ли не каждый день и требует, чтобы она до свадьбы стала его женой, чтоб доказать — только тогда он женится, когда узнает, — что она девушка. Он же оскорбляет ее… Она плакала, когда мне рассказывала.
— Ну, а почему бы ей не стать его женой? Какая разница — до или после свадьбы. Все это предрассудки! — взорвался я в негодовании на жену и на Галю Макарову.
— У кого предрассудки-то?! Если тебе не верят и прямым текстом говорят, что не верят, и требуют доказательств… Я б ему по морде за такие слова… Полтора года голову морочил, а теперь наше вам — доказательства потребовались. Допрашивает ее, как прокурор, о ее знакомых парнях, с кем куда ходила, с кем целовалась… С ума можно сойти!
Я не перебивал жену, пока она мне рассказывала о Лёдике. Я вдруг с мучительной грустью понял, что это правда. Я узнал его. Я и сам всегда знал Лёдика именно таким: подозрительным, расчетливым и не рискующим ни в чем человеком. Я никогда ничего не рассказывал жене о Лёдике, она его совершенно не знала, а я… Получалось так, что я, зная Лёдика, сочинил его не только для себя, но и для них тоже. Они поверили мне, и теперь мне было очень стыдно перед ними, особенно перед Галей, младшей моей сестренкой, словно бы это я, и только я, обманул ее. В сознании моем рушилось хрупкое, стройное сооружение, которое я возвел в своем воображении, впервые оно рушилось с таким треском и с такой серой, мучнистой пылью…
Я ударил кулаком по столу и сказал в сердцах:
— Так какого дьявола она не врезала ему, если такое дело! Взяла бы да и послала его к черту!
«Всю жизнь я выступал его адвокатом, — думал я в отчаянии, — всю жизнь сочинял для себя образ превосходного и обаятельного человека и сумел так убедить себя в его непогрешимости, что и люди тоже начинали верить в это. Значит, я страшнее его? — спрашивал я себя. — Значит, вина моя тяжелее? Значит, не он, а я последний из подлецов? Его адвокат».
Я так доказнился в тот вечер, что жена, которая оскорблена была за свою подругу, стала меня успокаивать, говоря что-то о потемках чужой души, о невозможности узнать до конца человека, о моей доброте и всепрощении…
— Да не в этом дело! — вскрикивал я чуть ли не в истерике, пугая жену, которая не понимала моей тоски. — Если бы только! Какая доброта, какое всепрощение?! Кого прощать-то — вот в чем дело. Его или меня? Я ведь почти знал, знал, что все так кончится. Знал — и не хотел знать. Она обманулась… Нет! Это я ее обманул. Вот что меня мучает…
В тот вечер я обещал жене обязательно поговорить с Лёдиком, объясниться по-мужски, пристыдить его, но со дня на день откладывал свой разговор с ним, оправдываясь то занятостью, то усталостью. Да и как начинать разговор?
Прошла неделя. Сын наш в это время заболел корью, лежал весь красный, с высокой температурой, и мы были настолько заняты им, что все остальное отодвинулось на задний план для нас, исчезла вся острота переживаний, которые так мучили меня.
В этом туманном состоянии я и встретился вдруг во дворе с Лёдиком. По какому-то странному совпадению встреча эта произошла примерно так же, как когда-то с Серёней Генераловым. Была такая же лужа, я ее обходил, глядя себе под ноги, и столкнулся носом к носу с Лёдиком.
— Как наследник? — первое, что спросил он у меня.
Я ему стал рассказывать о температуре, о сильной сыпи, о том, что он спать не дает нам по ночам, подробно и нудно перечисляя все симптомы этой детской болезни, а сам все время ощущал в себе пугливое смущение и неловкость, как если бы его обманывал, лгал ему в глаза.
— А ты чего пропал? — спросил я у него как бы случайно, но и это получилось у меня неловко и деревянно. — Где Галя? Где вы вообще-то? Не заходите что-то… Поцапались, что ль? — спросил я и до омерзения глупо хохотнул.
— Я тебе, кажется, двадцать рублей задолжал? — спросил вдруг Лёдик. — Или больше? Ты мне напомни. По-моему, двадцать.
— А-а, брось ты!
— Ты не волнуйся, я не забыл. При первой же возможности как
