Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

На прогулке, как‑то на днях, Л. Н. заблудился в лесу и стал плутать и даже волноваться по этому поводу, так как не знает крёкшинских мест; но, по счастью, шедший ему вслед Чертков нашел его, и они вместе вышли на дорогу.

За завтраком приехал только что вернувшийся из Англии А. П. Сергеенко, которому Чертковы очень обрадовались. С ним произошел комический эпизод: он потерял, оставив на извозчике, саквояж со всеми подарками, которые он вез по поручению Чертковых из Англии.

Среди дня Л. Н. отправился с В. Г. Чертковым в соседнюю деревню, куда им нужно было по какому‑то делу.

Вечером ждали народных учителей и учительниц земских школ Звенигородского уезда, которые хотели поговорить со Л. Н. и были приглашены для этого. По случаю их прихода Л. Н. написал небольшую как бы статью о своих взглядах на обучение детей, чтобы прочесть им. Над этой статьей он работал последние дни.

После обеда Е. Э. Линева демонстрировала свои фонографические записи русских песен и музыки рожечников, среди которых были очень интересные напевы. Однако, вероятно, благодаря неприятному звуку фонографа особенного впечатления эта музыка на Л. Н. не произвела, а скорее утомила его.

1910

8 января 1910 года. Письмо Л. Н. ко мне: «Спасибо за письмо, милый Александр Борисович. Я почувствовал в нем то, что глубоко тронуло меня. Правда, что мне хорошо, но могло бы быть лучше, если б я сам был лучше. Меня связывает с вами нечто более важное, чем музыка. От этого‑то я и дорожу общением с вами. Привет Анне Алексеевне. Любящий вас Лев Толстой».

4 февраля. Из письма графини О. К. Толстой: «Л. Н. очень бодр, молод и поразительно деятелен. Мы все еле поспеваем за ним…»

9 февраля. Из письма Александры Львовны: «У нас все по — прежнему. Папаша очень занят составлением книжечек из «На каждый день». Он здоров и бодр…»

20 февраля. Из письма О. К. Толстой: «Почти случайно узнала, что Саша (Александра Львовна) чуть не при смерти. Быстро собралась и нашла в Ясной большое уныние. Два дня у Саши было больше 40° и сильнейший катар кишок, как осложнение кори при ужасном кашле. Но при мне уже стало 39°, явился пот. На другой день было уже 37. Л. Н. был страшно огорчен болезнью Саши и ожидал плохого конца…»

4 марта. Ясная Поляна. Застал Л. Н. нездоровым. Илья Васильевич прибирал его комнату, а он лежал на кушетке в маленькой гостиной. Узнав о моем приезде, он попросил Душана Петровича позвать меня. После обычных приветствий и расспросов о здоровье я сказал Л.H., что привез перевод книги «Ужасы христианской цивилизации», сделанный моей женой. Л. Н. заинтересовался и попросил принести его. Я принес ему перевод и ушел, чтобы не затруд — нять его разговором, так как он, видимо, плохо себя чувствовал. Я стал в столовой пить чай.

Немного погодя Л. Н. вышел в столовую и подсел ко мне. Он сказал, что накануне у него был писатель Ш — в. Я спросил Л. Н. о впечатлении, которое Ш — в произвел на него. Л. Н. определил это впечатление одним словом: «литератор», а потом прибавил:

— Разница между литератором и мыслителем в том, что мыслитель думает для себя, как какой‑нибудь Шопенгауэр, а литератор прежде всего хочет сказать что‑нибудь другим, а потом уже думает и для себя. Владимир Соловьев тоже был больше литератор.

Л. Н. расспрашивал про мою жизнь и мое здоровье. Я сказал ему, что почти всю зиму хворал, и жаловался, что болезнь действует на настроение. Л. Н. сказал:

— Да, я по себе знаю: когда болит живот, я утром гуляю и по дороге вижу одни собачьи экскременты, а когда здоров и в хорошем духе, на снегу блестят бриллианты. Думают, что болезнь — пропащее время. Говорят: «Выздоровею и тогда…» А болезнь самое важное время. Хочется быть раздраженным, осуждать, а тут‑то и воздержись…

Л. Н. рассказал мне, что написал, казалось бы, по самому невинному поводу (не помню только, о чем это было), а вышло совершенно нецензурно, так что напечатать в России невозможно.

Л. Н. сказал:

— Я не умею писать цензурно. Или писать, как дама влюбилась. Да если я об этом стану писать, и то не сумею написать цензурно.

Перед завтраком Л. Н. опять вышел в столовую с тетрадкой перевода в руках. Он стал читать вслух особенно сильные места книги и очень хвалил перевод. По поводу этой книжки Л. Н. сказал о буддизме:

— Буддизм неизмеримо выше церковного христианства. У них одно только определенное знание о будущей жизни, хотя и неразумное, и это — бесконечно выше нелепых сказок церковного христианства.

К середине дня Л. Н. стал чувствовать себя совсем недурно и предложил мне поехать с ним к Марье Александровне в Овсянниково. Мы поехали. Перед отъездом, когда мы вышли на крыльцо, Л. Н. показал мне на снегу где‑то вычитанный им чрезвычайно остроумный индусский способ доказательства Пифагоровой теоремы.

Был легкий мороз. Мы ехали в маленьких санях. Л. Н. правил. По дороге туда Л. Н. сказал:

— Я написал рассказ, но даже не дал переписывать. Стыдно лгать. Крестьянин, если прочтет, спросит: «Это точно так все было?»

Л. Н. говорил мне о книге Яроцкого, которую читает. Автор прислал ее и просил отзыва. Книга, кажется, по физиологии и гигиене. Л. Н. сказал:

— Я хотел возражать, но бросил. Нельзя уловить его мысли. Михаил Сергеевич (Сухотин) думает, что он (Яроцкий) религиозный человек. Может быть, но он стыдится сознаться в этом в своем научном мире.

Приехали к Марье Александровне. Она в своей крохотной избушке заволновалась, обрадовалась, закашлялась. Не знала, куда посадить. Л. Н. вошел, разделся. Шавочка полаяла и отошла. Л. Н. спросил:

— Как вы, Марья Александровна?

— Превосходно, Л. Н. У меня так хорошо, так хорошо! Спасибо, что приехали. Как вы?

Пришел П. А. Буланже. Л. Н. и Марье Александровне рассказал про свой новый рассказ и прибавил:

— У меня еще три — четыре такие темы есть, но стыдно писать, не могу больше так. Может быть, найдется еще новая форма, серьезная…

Мы побыли недолго. Л. Н. спешил, чтобы успеть отдохнуть до обеда. На обратном пути мы говорили сначала опять о буддизме. Потом Л. Н. сказал:

— Я лучше это у себя в дневнике написал, но вот что я думаю: есть, существует только настоящее, вневременное — то, что мы сознаем на границе прошедшего и будущего, и это — наше сознающее «я». Все, что мы познаем в своем существе, — вне времени и пространства. Если мы сознаем время, которое движется, то это движение мы можем познавать только по отношению к чему‑нибудь неподвижному. И эта неподвижная точка и есть мое вневременное «я». Если бы его не было, я бы не мог иметь представления о времени.