Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

— Ну что? Вы потом видели Николаевых?

— Да, Лев Николаевич. У них, кажется, все обошлось, и они все вместе отправились гулять.

1 сентября. Мы были в Ясной с женой. Были Горбуновы. Л. Н. на днях уезжает к Черткову в Крёкшино. За обедом Л. Н. рассказывал, что получил письмо от какого‑то полуграмотного крестьянина, который присылает ему свои стихи. Л. Н. сказал:

— Стихи его совсем неграмотные, но у него есть несомненно талант. Это странная вещь — я стихов не люблю, но понимаю, что ими можно выразить часто гораздо короче и сильнее то, чего иначе так сказать нельзя. И такая способность у этого крестьянина, несомненно, есть.

— Как это у Тютчева: «И паутины тонкий волос лежит на праздной борозде». Здесь это слово «праздной» как будто бессмысленно, и не в стихах так сказать нельзя, а между тем этим словом сразу сказано, что работы кончены, все убрали, и получается полное впечатление. В уменье находить такие образы и заключается искусство писать стихи, и Тютчев на это был великий мастер.

— А странно, я его помню, какой он был: по — французски он охотнее и свободнее говорил, чем по — русски, так что со мной, например, он сейчас же переходил на французский язык. А так любил и знал русскую природу и язык.

Есть одна старушка, ровесница Л. H., княжна М. М. Дондукова — Корсакова. Это очень почтенная женщина. Всю жизнь свою она посвятила заключенным, много помогала сидевшим в Шлиссельбургской крепости, и до последнего времени вся отдается этому делу. Дондукова — Корсакова очень православная; она в хороших отношениях с Марией Николаевной, сестрой Л. Н. переписывается с ней и написала ей в Ясную о Л. Н. с просьбой показать ему это письмо. В письме своем она старается обратить Л. Н. на путь истины, т. е. в православие, и скорбит об его отпадении.

Л. Н. написал ей прекрасное письмо, к которому прилагает свою молитву: «Знаю, что если я в любви, то я с Тобою. А если я с Тобою, то все благо. Так буду же всегда любить всех в делах, словах и мыслях».

Л. Н. рассказал мне, что в Ясной приказчик загнал корову и телят какой‑то бабы, зашедших в сад. Приказчик не отпускал скотину и требовал от бабы отработать или денег. Л. Н. слышал, как она кричала во время завтрака:

— Ишь, черти, жрут тут!

Л. Н. сказал мне:

— Это дурное, тщеславное чувство, но не могу удержаться. Мне больно чувствовать, что я участник этого, что я не сумел устранить себя от этой жизни. А должно бы быть все равно, что скажут и думают, а нужно только делать свое дело, сколько хватает сил.

— У меня нынче были рабочие, — сказал потом Л.H., — оборванные, идут по проходному свидетельству. Они высланы куда‑то и идут. Я поговорил с ними. Один из них умный, совсем интеллигентный, разумеется — революционер. И какая глупость! Правительство их рассылает по отдаленным углам, где они, как огонь на сухое, попадают и распространяют свои мысли там, куда без них долго еще ничего бы не дошло. Они рассказывали, что проходили по полотну железной дороги там, где ждали проезда царя. Их арестовали стражники и повели; а они стражникам стали говорить все, что думают, и стражники согласились с ними, только говорят: что ж будешь делать? Кормиться надо. И этот умный рассказывает, что в народе страшное озлобление и в то же время — невежество: им говоришь про все, и про царя, они соглашаются, а потом спрашивают: «А как же, он ведь помазанник?»

— Вот, когда я вырасту большой, я про все это роман напишу, — прибавил, смеясь, Л. Н.

Он последнее время часто говорит и, видимо, мечтает о художественной работе.

2 сентября. Завтра Л. Н. уезжает. Мы с женой поехали прощаться. Была одна Мария Александровна. Л. Н. хорошо себя чувствовал, но волновался по случаю отъезда, как ребенок. Ему все казалось, что дела так много, что ничего не успеешь сделать. Дела оказалось, впрочем, действительно много, так что помогали ему все. Надо было разобрать все его бумаги и отобрать всё, что пойдет с ним и что останется. Потом — разобрать его денежные дела и разные книги в его комнате. Наконец, накопилось невероятное количество (за долгое время) писем с просьбами автографов, на которые Л. Н. обычно всегда отвечает. Он сел, мы с Душаном Петровичем ему подавали, и он чуть ли не целый час на всех языках подписывал свою фамилию. Потом моя жена, Душан Петрович и я надписывали адреса, что было тоже порядочной работой.

Нынче утром приезжали француз и его помощник, представители французской компании кинематографов «Пате» с просьбой, чтобы Л. Н. позволил им приехать в Ясную и снять его. Софья Андреевна пришла с этим ко Л.H., когда он был занят. Он что‑то неопределенное пробормотал, а она сказала приехавшим фотографам, что Л. Н. согласен, что он завтра уезжает и вот кстати можно снять его отъезд.

Днем Л. Н. поехал верхом и на прогулке с ужасом вспомнил, что завтра приедут фотографы. Вернувшись домой, он сказал об этом Александре Львовне. Она стала думать, как бы отменить их приезд. Мы с ней вечером составили телеграмму от имени Л.H., которую он одобрил, но сказал, что нужно показать ее «мама». Благодаря общей поддержке, а главное благодаря заявлению Марии Николаевны, что она и проститься не выйдет, «ежели они будут сымать», Софья Андреевна согласилась на отправку телеграммы.

Все эти хлопоты затянулись почти до десяти часов. Часов в десять я стал по просьбе Л. Н. играть на фортепиано, после чего мы с женой вскоре отправились домой.

Среди бумаг Л.Н., которые он брал с собой, были начала художественных вещей и между прочим одна довольно большая тетрадка с заглавием «Павел».

3 сентября. В 11 72 часов утра я и жена отправились на станцию Щекино, с которой уезжал Л. H., так как в Засеке скорый поезд не останавливается. Я решил поехать проводить Л. Н. в Москву.

Вскоре по выезде на шоссе нас обогнали на совершенно загнанной тройке фотографы. К станции мы подъехали одновременно с Толстыми. Оказывается, что несмотря на полученную телеграмму, фотографы все‑таки явились. Они просили Л. Н. пройтись по аллее, но он отказался и вообще не дал согласия на снятие фотографий в Ясной, а сказал:

— Если же вы будете снимать где‑нибудь на стороне, я не могу вам помешать.

— Наша фирма не позволит себе снять кого‑либо без его согласия.

— Вот этого‑то именно, давать свое согласие, я и не хочу.

Про этот разговор с фотографами мне рассказывал сам Л. Н. Однако, несмотря на их заявление о принципах их фирмы, они, получив телеграфный отказ и не получив устного разрешения, сняли Л. Н. при выезде из усадьбы и при выходе из экипажа на станции.

Поезд опоздал с лишком на час. Л. Н. пошел погулять. Фотографы поймали его, когда он возвращался с прогулки, и сделали снимок. Снимать станцию и поезд жандарм и начальник станции им не разрешили, несмотря на попытку дать взятку. Тогда они, воспользовавшись часовым опозданием, успели послать срочную телеграмму в Тулу жандармскому начальнику, который перед самым уже приходом поезда по телефону разрешил им сделать кинематографический снимок. Таким образом, они сняли Л. Н. и при входе его в вагон.