Утренние слезы - Георгий Витальевич Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Черная шубка с песцовым воротником распахнута; щеки розовы от возбуждения, припухшие глаза тепло блестят под серебристо-воздушным ореолом из лисьего меха: чудится, будто каждая ворсинка, каждая мельчайшая частичка, каждый атом, из которых создано существо, нетерпеливо махающее рукой, поблескивает и искрится среди хаоса грязной улицы, будто эта женщина — редкая драгоценность, выброшенная пьяным безумцем на мостовую.
Оголенная шея, матово белеющая в распахе воротника, наивностью своей и скудельной какой-то хрупкостью, беззащитностью перед ревущим железом усиливает впечатление, что и в самом деле кто-то сошел с ума и оставил без призора это непревзойденное в своей красоте и воздушности линий, странное, никем еще как будто не оцененное сокровище.
…Никем, кроме шофера черной «Волги», замигавшей сигналом правого поворота. Он так резко останавливается перед ней, что из-под тормозных колодок, вдавленных в барабаны мокрых колес, показывается пар. Женщина садится.
— Господи! — говорит она в счастливом каком-то изнеможении, глядя и не глядя на шофера, которому явно приятно ее соседство. — Если бы вы знали!
Молодой человек в дубленом полушубке и в ондатровой шапке похож на преуспевающего ученого. Он снисходительно улыбается, плавно перекладывая руку с обода руля на рычаг переключения, набалдашник которого, светясь ярко-розовым цветком, сделан из прозрачной пластмассы. Потом ищет музыку на средних волнах. Журчит и свистит, хрипит эфир, пока вдруг не образуется в теплом и приятном воздухе салона бархатистый голос певца.
— Что случилось? — спрашивает он, взглядывая на свою пассажирку, которая обещала ему заплатить три рубля.
Женщина смеется и закатывает глаза.
— Вдугаря Юрочка мой надрался! Напился так, что я у него все деньги забрала и уехала одна. А он напился вдугаря, и не знаю… Завтра улетать в два часа, а у меня ничего не собрано. Индюшка в холодильнике! Мало, конечно, но все-таки две недели погреюсь на солнышке. У нас сейчас в театре… в общем, у меня две недельки! Мало, конечно, но на Кавказе и трех дней хватит, чтобы загореть на весеннем солнышке… Я быстро загораю. Господи! Теперь билеты машина какая-то выдает. Я даже не знаю номер самолета. Вот посмотрите. — Она роется в сумочке, перебирая в ней множество всевозможных вещиц, пока не находит билет. — Вот он… — И протягивает его шоферу, забыв, что тот за рулем.
— Да, — говорит он, искоса поглядывая на билет. — Тут что-то… непонятно.
— Совершенно непонятно! Знаю, что место у меня в секции «Г». Юрочка мне говорит, как это ты в «Г» полетишь? Ну напился он — вдугаря! Не знаю, как доберется до дома. Черт с ним.
— Вы артистка?
— Да, — быстро соглашается она. — Две недельки, господи! Я каждый год на две недельки на Кавказ, как уж придется, конечно… Как получится, — говорит она мечтательно. — Раньше Юрочка не отпускал одну. Как?! На Кавказ? Одна?! А теперь я его довела. Стал бояться меня, говорит, поезжай, я тут без тебя отдохну. Не-ет! Это я буду отдыхать, а Юрочка — Юрочка будет работать. Сейчас халтуры много, он должен работать.
— Тоже артист?
— Да ну, какой артист! Работает в темноте, не знаю, что он там делает…
— ?
— Да фотограф он, господи! Халтурщик… У меня двадцать седьмого марта день рождения. Юрочка и говорит: я к тебе прилечу обязательно. Нет, говорю, не прилетай, пожалуйста. Напейся тут без меня, а ко мне не прилетай. Он работать должен, Юрочка мой. Ужас, как боится меня! Однажды пришла домой поздно, звоню, а он спал и не открыл мне до утра. — Она в изумлении вскидывает взгляд и, улыбаясь, говорит с какой-то непонятной мстительностью в певучем голосочке: — Теперь Юрочка боится меня. Так боится, что просто смешно! Я драная стала, измучилась ужасно. А теперь вот две недельки передохну. Две недельки, представьте себе! Целых две недели! А Юрочка будет работать, работать… Он у меня лентяй жуткий. Ничего не делает. Кто его знает, чем он там занимается, в темноте… Занял денег, говорит: устроим тебе проводы… Купил, правда, большую индюшку, а сам уже сегодня напился вдугаря, и все.
Она трогательно-нежно благодарит шофера, будто бы тот что-то невозможное сделал для нее, довезя до дома за три рубля. Шофер вежливый, сидит в своей железной непромокаемой коробочке с черно-красной обивкой, говорит: «Пожалуйста», — и кланяется на прощанье с таким выражением на лице, точно думает: уезжать или не уезжать?
…Куда она торопилась? Зачем? Кто ее гнал с шумных улиц на голые окраины великого города, в полупустую, неприбранную и мутную какую-то квартиру, в которой ее встретил кастрированный сиамский кот с холодными голубовато-злыми глазами? Неужели вся эта гонка за три рубля, которые она вытащила из кармана пьяного мужа, занявшего деньги на ее проводы, нужна была лишь для того, чтобы войти в свою комнату, бросить на красный диван душистый шарфик и, оставшись в шапке, вынуть из сумочки яркую пачку «Marlboro», устало достать оттуда сигарету «Пегас», пропахшую едкими духами, зажечь вонючий табак и, прикрыв глаза, глубоко затянуться дымом, превратившись в измученную жаждой беглянку, приникшую наконец-то к холодной струе родника? Как-то это все… А впрочем…
Лет, наверное, шесть ей было, когда на вопрос деда: «Знаешь ли ты, что такое басня?» — она, не задумываясь, отвечала:
— Басня — это такое существо, которое поэт сваливает на невинувшего, а винувший хихикает над ним: вот он какой храбрый, а не трус. А тот человек — или осел, или кот, или кошка, или собака, — ему обидно. Или, например, хитрому в баснях Крылова плохо.
Дед недоверчиво поглядывал на свою тараторящую внучку, ничего не понимая и даже втайне подозревая, что она смеется над ним. Чтобы не быть дураком, он спрашивал, да знает ли она, что такое осел, поглядывая при этом с насмешкой на хитроумненькую Ирочку, которая в те далекие времена все одушевленные и неодушевленные предметы называла существами, вкладывая лишь ей известный смысл в это понятие — существо.
— Осел — существо животное, лесное, оно чем-то питается, оно живет под деревьями, похож на волка. Еще он выглядит на оленя: у него есть копыта и рога. А горные ослы — такие питаются травой.
Внучка, отбарабанившая ответ, смотрела в ожидании дальнейших вопросов на обескураженного деда.
— Сама ты, Иришка, существо, — вяло говорил тяжело в ту пору больной дед, глубоко задумываясь над ответами внучки, на которую он опасливо поглядывал исподлобья.
В эти минуты в его туманных
