Л. Н. Толстой в последний год его жизни - Валентин Булгаков

— Помогай вам бог удержаться, — говорил он о намерении Николаева не отдавать детей ни в какие школы. — Вот вы говорите, что соединяете в своем представлении школы, лечебницы, тюрьмы… Прибавьте сюда еще литературу, философию, все это ни к чему! Я читал сегодня книгу Мюллера «Шесть систем индийской философии» п. В них столько чепухи, и он серьезно во всей этой чепухе разбирается.

Я принес книгу Макса Мюллера, и Лев Николаевич наудачу прочел из нее какое‑то бессмысленнейшее место.

Говорил:

— Читатели в последнее время для меня разделяются на два разряда: любящие и читающие «романы» и те, которые «романов» не любят.

Рассматривал какую‑то английскую книгу и говорил:

— Какое типографское богатство! Как издаются книги! Только все это скоро приедается. Так же, как конфетные коробки: скучно, потому что это только внешнее.

Николаев выразил сожаление, что идеи Генри Джорджа плохо проникают в сознание людей.

Да, да, — сказал Лев Николаевич. — Вот, например, мой зять, Михаил Сергеевич. Он — умный и в своем роде честный, благородный человек, и либеральный даже. Он понимает даже доводы Генри Джорджа, потому что не может идти против разума и логики. Но все это проходит, не касаясь, мимо него, как какая‑то только умственная задача… Но есть и такие, которые не хотят понимать. И им легче, чем ему. Ему труднее.

— Тебе скучно без винта? — спрашивает у Льва Николаевича Софья Андреевна уже после ухода Николаевых.

— Нет, даже напротив.

— Почему же ты играл там?

— Просто потому что все сидят…

«Там» — Кочеты. Вернувшись из Кочетов, Софья Андреевна утверждала, что Лев Николаевич, живя у дочери, «эпикурействовал»: играл в винт, в шахматы и был весел… Лев Николаевич действительно не торопился уезжать из Кочетов, где ему было спокойнее и больше нравилось, чем в Ясной Поляне, и где он провел поэтому несколько лишних дней.

Утром Лев Николаевич сообщил мне, что вчера он положил куда‑то, чтобы спрятать, свою записную книжку, «самую заветную», и забыл, куда именно он девал ее.

— Знаете, в одной я записывал мысли, которые входят в дневник. Дневник мой читают — Чертков, Саша, а эта книжка самая заветная, которую я никому не даю читать. Везде переискал и нет… Возможно, что она попала к Софье Андреевне [261].

— Там что‑нибудь было?

— Да, конечно. Я писал откровенно. Ну, да ничего! Значит, так и нужно. Может быть, это на пользу.

С почтой получились книги: в немецком переводе Шкарвана отдельными брошюрами работы Льва Николаевича: «О науке», «О праве» и «Письмо к индусу», два тома сочинения профессора Томского университета И. А. Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь» [262] и огромная биография Льва Николаевича, составленная англичанином Моодом [263].

Я заметил, что письмо «О праве» появляется в печати впервые, так как в свое время его не согласилась напечатать ни одна иностранная газета, не говоря уже о русских, — до такой степени выраженные в нем взгляды расходятся с общепринятыми [264].

Лев Николаевич усмехнулся. Потом добавил о Шкарване:

— Переводят, значит, еще есть читатели.

Расспросил о Малиновском, которого я знаю лично.

— Значит, он против смертной казни?

— Да.

Лев Николаевич прочел надпись на книге: «Льву Николаевичу Толстому, обличителю всякого насилия и, в частности, великого зла, именуемого смертной казнью, от автора».

Я уходил уже из кабинета.

— Стараюсь не думать о последствиях своей деятельности, — произнес Лев Николаевич.

— А они есть, конечно, — сказал я.

— Невольно нападаешь на них.

Утром я опять заходил в кабинет. Лев Николаевич говорил, что читал «Круг чтения».

— Какие прекрасные, сильные мысли о вегетарианстве! Я вспомнил, в Кочетах как‑то раз подали на стол гуся, поставили около меня. И мне так это казалось дико! Я не мог себе представить, чтобы этот труп можно было резать, есть… Как сильно об этом сказано Плутархом!

Лев Николаевич прочел мысль Плутарха:

«Вы спрашиваете меня, на каком основании Пифагор воздерживался от употребления мяса животных? Я, с своей стороны, не понимаю, какого рода чувство, мысль или причина руководила тем человеком, который впервые решился осквернить свой рот кровью и позволил своим губам прикоснуться к мясу убитого существа. Я удивляюсь тому, кто допустил на своем столе искаженные формы мертвых тел и потребовал для своего ежедневного питания то, что еще так недавно представляло собою существа, одаренные движением, пониманием и голосом» [265].

Получил Лев Николаевич ругательное письмо от некоего Копыла. Никак не мог понять, чего Копыл требует от него. Просил меня разобрать это длинное письмо, но и я не в силах был ни прочесть его полностью, ни понять.

Вот точно то же самое и я, — сказал Лев Николаевич, когда я передал ему свое впечатление от письма [266].

Один студент спрашивал: в чем основа художественного проникновения в чужую душевную жизнь?

— Очень просто, — сказал Лев Николаевич, когда я передал ему содержание письма, прочитанного сначала мною, — объяснение в том, что духовная сущность у всех людей одна.

В этом смысле я ответил студенту. Но Лев Николаевич захотел дополнить мое письмо и стал мне диктовать свою приписку. Потом вдруг прервал диктовку.

— Нет, не выходит! Неловко вышло… Напишите ему вы то же самое. Вы сделаете это гораздо яснее и лучше меня [267].

Был посетитель: мулла Абдул — Лахим, бывший член второй Государственной думы, пожилой, в белой чалме и шелковом халате. Его вследствие интриг врагов, как он рассказывал, выслали на шесть лет в Тульскую губернию из Ташкента, где у него домик, две жены и восемь человек детей. В ссылке же он получает от правительства содержание — два рубля сорок копеек в месяц. Недавно в мусульманский праздник байрам он читал коран ссыльным черкесам и другим мусульманам, случайно оказавшимся в окрестных местах. Они собрали ему за это по двадцать копеек, и он был очень доволен. Абдул — Лахим по — своему очень образованный человек: он знает арабский, персидский языки, коран весь знает наизусть, чем очень гордится. Он просил Льва Николаевича посодействовать, чтобы ему разрешили побывать на каком‑то мусульманском празднике в Туле, где много его единоверцев.

Во время верховой поездки Лев Николаевич говорил мне по поводу этого посещения:

— С каким трудом проникают в сознание религиозные взгляды! Еще молодые люди воспринимают их, а старые — ужасно трудно. Я сужу вот по сегодняшнему мулле: это — полная непроницаемость для религии! Он — политический, весь пропитан политикой. Все хвалился, что знает наизусть коран. А коран ведь написан по — арабски, так что большинство, простой народ, мусульмане не понимают его. Наш славянский язык все‑таки понятен. И вот продолжается это ужасное дело — внушение людям разных суеверий. Особенно дети, дети… Да вот недалеко ходить за примером. В Кочетах няня обучает Танечку молитве «Отче наш». Ведь это исключительно хорошая, разумная молитва, но и тут… «Отче наш, иже еси на небесех» — одно это слово «на небесех», — что оно вызывает у ребенка?! Какие представления?! И эту молитву она ежедневно, с раннего детства, произносит.